Шмуэль-Йосеф Агнон - Кипарисы в сезон листопада

— Гершона еще нет, — извинилась Шарона. — Он очень много работает. И дополнительно берет домой… — Вздохнула и улыбнулась: — Так-то…

Слова дочери относительно чрезмерной занятости зятя не тронули Бахрава. Он с наслаждением вымылся в душе, переменил белье и надел пиджак. Проследил, чтобы воротничок субботней рубахи лег как полагается на отвороты пиджака. А когда уселся на балконе, нависающем над суетливой и по-праздничному взволнованной улицей, почувствовал, что ему подарено от того светлого часа, в котором заключена капелька райского блаженства — как выражались в свое время его предки. Даже когда Гершон явился наконец с работы и отказался пойти с ним вместе в синагогу, Бахрав не стал настаивать.

Спустился вниз и растворился в толпе празднично одетых людей. В их потоке влился в синагогу. Однако староста в белом одеянии и кипе, вышитой, по иерусалимскому обычаю, золотом, преградил ему дорогу и объяснил, что место в синагоге следует покупать загодя, ибо, как сказано: истово трудящийся в канун субботы вкушает от блаженства ее.

Бахрав в смущении снял очки, извинился, сказал, что он тут новенький, и пообещал так и поступить в следующем году.

Гневное лицо старосты смягчилось, даже брови слегка раздвинулись, отделились одна от другой, разъехались в стороны. Понятно: новый репатриант, это совсем иной разговор. Заповедь заселения страны предшествует всем прочим. Хотя подивился беглости и исключительной правильности иврита в устах новоприбывшего. Усадил Бахрава на краешке скамьи, потеснив забронированные места. Прибавил, что если человек в Страшные дни просит о милости, то святой долг каждого помочь ему, потому что все в руках Господа, кроме страха перед Господом…

Песнопения, которыми напитывалась душа Бахрава в тот день в синагоге, смешались в его памяти с ароматом иерусалимской улицы и запахом кушаний, поданных Шароной к ужину. А в ночи, погрузившись в благоуханное забытье, сидел он маленьким мальчиком у отца на широких теплых коленях и отвечал ему урок недельной главы.

Утром застал Гершона, склонившегося над картой Иерусалима с красным карандашом в руке — зять вычерчивал маршрут экскурсий, которые предстояло совершить ему, Бахраву. Гершон — плановик в министерстве финансов и офицер запаса военной разведки, большой специалист в прокладывании маршрутов по любой карте и местности, даже пересеченной или застроенной, кропотливо выписывал номера автобусов, следующих к кнессету и Национальному музею Израиля, Большой синагоге и Храму гроба Господня, что в Старом городе. Оттуда карандаш продвинулся к Башне Давида и далее к святому древнему кладбищу на Масличной горе. А к Стене плача они пойдут все вместе. Поскольку день праздничный, то и дети могут отправиться с ними, и дедушке будет дозволено купить им сладостей в армянском квартале.

И тогда Бахрав вдруг сказал:

— Может, вы найдете мне здесь работу?

— Где? Какую работу? — перепугалась Шарона. — Папа, зачем тебе работа!

— В Иерусалиме, — выдохнул Бахрав и смущенно улыбнулся.

— Вечные твои шуточки, — возмутилась Шарона. — Папа, ты не меняешься.

А Гершон разъяснил четко и убежденно:

— Человек в твоем возрасте не может рассчитывать ни на какую работу.

Бахрав встал, выпрямился во весь свой немалый рост и переспросил с вызовом:

— Не может?

— Не может, — подтвердил Гершон строго.

— Значит, так… — Бахрав набрал полные легкие воздуха, потом сел и сказал: — Если Аронович до сих пор секретарь Рабочего совета, то и для меня найдется какая-нибудь работа.

— Аарони, — поправил Гершон жестко. — И он уже не секретарь Рабочего совета.

Бахрав протер стекла очков мягкой фланелью и пробормотал глухо:

— Мы вместе прокладывали дороги в Иудейских горах под Иерусалимом. В те далекие времена… Еще до Эйн ха-Шарона…

— Но теперь он уже не секретарь, — повторил Гершон с нескрываемым злорадством. — Давно уже не секретарь.

— Зато Гальперин, — уцепился Бахрав за последнюю надежду, — Гальперин по-прежнему мэр города. Гальперин пришел нам тогда на помощь — в день массовых арестов… Англичане…

Гершон и тут приготовился изречь нечто ядовитое, но Шарона опередила его:

— Папа, какая работа? Зачем тебе работа? Ты приехал к нам отдохнуть, погулять с внуками!

На другой день после праздника Бахрав встал пораньше и поехал в центр города. Повидал всех товарищей прежних лет. Их кабинеты располагались на верхних этажах, а поскольку Бахрав не доверял лифтам, то пришлось долго взбираться по бесконечным лестницам. Он останавливался передохнуть на площадках между этажами. Товарищи обрадовались его появлению, принялись шутить, заметили, что дожди в этом году ранние, так что ботинки нашего кибуцника как следует очистятся на каменных мостовых от налипшей на них за многие годы грязи. Подводили его к залитым струйками дождя окнам и указывали на шпили церквей, купола мечетей, кровли синагог и все приговаривали, точно на молитве: свят, свят, свят… Свят этот город и все воинство его. Выходило как-то так, будто только из окон их кабинетов можно по достоинству оценить колыбель трех религий. А потом восклицали с недоумением: что ему, Бахраву, делать в этом оплоте капитализма?! Даже припомнили сказанное о Ниневее, городе великом у Бога, обширнейшем и многолюдном, и о пророчестве, гласившем: «Еще сорок дней, и опрокинется Ниневея, ибо дошло до Меня злодейство их!» Но, несмотря на это, все приглашали присесть и угощали чаем (или кофе), а некоторые еще печеньем или бурекасом. [9] Бурекас — слоеный пирожок с творогом или картошкой. И, только выслушав его просьбу, мрачнели и застывали в молчании. Вновь пытались шутить: