Марк Твен - Том 5. Пешком по Европе. Принц и нищий.

«Я умираю за моего творца, за мою отчизну, за свободу слова, за прогресс и за всеобщее братство людей!» Я находил, что такая сентенция потребовала бы чересчур медленного угасания; она уместна на одре чахоточного, но вряд ли подойдет на поле чести. Мы перебрали с ним немало предсмертных восклицаний; в конце концов я заставил его ужать свое последнее слово до простейшей формулы, и он даже записал ее блокнот, чтобы выучить на досуге: «Я умираю за то, чтобы Франция жила!» Я находил в этом замечании мало смысла, но он знал, что никто не станет искать смысла в словах умирающего; тут важно одно: произвести впечатление. Далее встал вопрос о выборе оружия. Но мой патрон сказал, что неважно себя чувствует, что он и это и все остальные условия дуэли оставляет на мое усмотрение. Итак, я написал нижеследующую записку и отнес ее другу мосье Фурту:

«Милостивый государь! Мосье Гамбетта принимает ваш вызов и уполномочил меня назначить местом встречи Плесси–Пике; время — завтра на рассвете; оружие — топоры.

Остаюсь, милостивый государь, с совершенным уважением, ваш

Марк Твен».

Друг мосье Фурту прочел записку и вздрогнул. Потом повернулся ко мне и сказал по возможности строгим голосом:

А подумали вы, милостивый государь, о том, к чему приведет такая встреча?

К чему же, например, скажите!

К кровопролитию!

Что ж, на то похоже! Ну а вы, осмелюсь спросить, что предлагаете проливать?

Мой ответ сразил его. Он увидел, что сморозил глупость, и, желая поправиться, сказал, что пошутил. Потом добавил, что они с его патроном приветствовали бы топоры, но что этот род оружия воспрещен французским кодексом. Он ждет от меня другого предложения.

Я прошелся по комнате, чтобы как следует поразмыслить, но тут мне пришло в голову, что пушки системы Гатлинг при дистанции в пятнадцать шагов тоже вполне пригодны на суде чести. Эту мысль я не замедлил облечь в форму предложения.

Но и оно не имело успеха: опять помешал кодекс, Я предложил винтовки, двуствольные дробовики, наконец, морские револьверы Кольта. Все это было отвергнуто. И после некоторого размышления я позволил себе съязвить, предложив драться на кирпичинах при дистанции в три четверти мили. Но что толку шутить с человеком, не понимающим шуток: представьте мое возмущение, когда этот субъект с самым серьезным видом отправился докладывать своему патрону о моем последнем предложении!

Вскоре он вернулся и сообщил мне, что его патрон в восторге от кирпичин при дистанции в три четверти мили, но что есть серьезные возражения, ввиду опасности для проходящих мимо посторонних лиц.

— Ну, — сказал я тогда, — на вас не угодишь. Может, вам угодно выбрать вид оружия? Может, вы с самого начала имели что–то в виду?

Он просиял и с готовностью ответил:

— Ну разумеется, мосье!

И тут же стал выворачивать свои карманы, – у него их оказалось более чем достаточно, — все время бормоча себе под нос: «Куда же они запропастились?»

Наконец он нашел, что искал. Он выудил из жилетного кармашка две какие–то штучки; только поднеся их к окну, я увидел, что это миниатюрные пистолетики. Одноствольные, в серебряной оправе, они скорее напоминали изящную игрушку. Я так расстроился, что не мог сказать ни слова; молча нацепил я одну из штучек на свою часовую цепочку и возвратил ему другую. Тогда мой сообщник развернул обыкновенную почтовую марку, в которую были завернуты крошечные пульки, и протянул мне одну. Я спросил: означает ли это, что противники обменяются только одним выстрелом? Он объяснил мне, что иначе и быть не может, ибо так велит французский кодекс. Тогда я предложил ему назначить и дистанцию, так как мой разум путается и слабеет от таких испытаний. Он предложил шестьдесят пять ярдов. Но тут мое терпение лопнуло.

— Шестьдесят пять ярдов при таком оружии? — воскликнул я. – Да водяные пистолеты причинили бы больше вреда при дистанции в пятьдесят ярдов. Очнитесь, приятель, нас с вами призвали уничтожать жизнь, а не утверждать бессмертие!

Несмотря на все мои доводы и уверения, он согласился сократить дистанцию до тридцати пяти ярдов, но даже и на эту уступку отважился очень неохотно и сказал, подавляя вздох:

— Как хотите, а я умываю руки в этом смертоубийствe; пусть оно падет на вашу голову.

Мне ничего не осталось, как вернуться к моему неустрашимому другу и рассказать ему об унизительном торге. Когда я вошел, мосье Гамбетта возлагал на алтарь свой последний локон. Он бросился ко мне с восклицанием: