Марк Твен - Том 5. Пешком по Европе. Принц и нищий.

Одевшись к обеду, который подавали в шесть тридцать, я чувствовал себя последним неудачником и неряхой: в одном месте невыносимо тянет, в другом болтается и висит. Впрочем, и остальные туристы явились к табльдоту не в лучшем виде: все в платье с чужого плеча, ничего своего, кровного. Какой–то верзила сразу признал на мне свой редингот, когда увидел, как он шлейфом волочится за мной по полу, но никто не посягал на мою рубашку и невыразимые, хоть я и описал их наиподробнейшим образом. Кончилось тем, что я, ложась спать, отдал их горничной, и она, по–видимому, отыскала владельца, так как утром мои собственные вещи ждали меня на стуле за дверью.

Среди туристов был английский священник – душа–человек, – так он и вовсе не вышел к табльдоту. У него, видите ли, пропали штаны, причем без всякой замены. Как он объяснил мне, дело тут не в цирлих–манирлих, — ему нужно не больше, чем другим — но для священника выйти к обеду в одних исподниках, значит дать повод к неуместным разговорам.

Воскресный звон. — Чудо–ледник. — Без пяти минут несчастный случай. — Маттерхорн. — Церматт. — Отечество альпинистов. — Ужасное приключение. — Ненасытные.

В Сент–Николасе нам не дали проспать. Церковный колокол зазвонил в четыре тридцать утра, и по тому, как долго он не унимался, я заключил, что швейцарскому грешнику не так–то легко втемяшить, что его приглашают в церковь. Чуть не все колокола на свете никуда не годны, у них резкий, дребезжащий звук, который действует на нервы и наводит на грех, но такого подлого колокола, как здесь, я нигде не встречал, — его звон просто сводит с ума. И все же существование этого колокола еще можно как–то оправдать: община здесь бедная, не каждому по карману приобрести часы,—другое дело Америка, там нет дома, где не было бы часов, а следовательно, нет ли малейшего оправдания для той сумятицы непереносных звуков, что низвергаются по воскресеньям с наших колоколен и затопляют окрестность. В Америке вы услышите в воскресный день больше богохульств, нежели во все прочие дни недели вместе взятые, — и это воскресное богохульство куда злее и хлеще будничного. А все по вине наших дрянных колоколов, которые дребезжат, как разбитый горшок.

Мы не жалеем средств на постройку храмов; мы воздвигаем здание, которое делает городу честь, и украшаем его позолотой и фресками, и холим его, и берем под него ссуду в банке, и разбиваемся в лепешку, стараясь придать ему побольше величия и блеска, — а потом перечеркиваем все свои труды, подвешивая к нему колокол, от которого несдобровать никому, кто его услышит, ибо одних он награждает головной болью, других — пляской св. Витта, а всех остальных — вертячкой.

Американская деревня летом в десять часов утра – это ли не мир, покой и благомыслие, – а поглядите на нее часом позже!.. Стихотворение мистера По «Колокола» осталось и по сей день незаконченным, но оно и к лучшему, а то исполняющие его артисты или чтецы изощряются на все голоса, стараясь передать звучание различных колоколов, но что они стали бы делать, если бы дошло до церковного колокола? Какой бы это был «камуфлет», по любимому выражению Джозефа Аддисона. Церковь хлопочет о том, чтобы люди избавлялись от пороков, но не худо бы ей для примера избавиться от своих. Она все еще кое в чем придерживается обычаев, которые были полезны когда–то, но давно уже утратили резон и смысл и отнюдь не служат ей к украшению. Один из этих обычаев — церковный благовест, напоминающий людям, что пора молиться, — в городе, где чуть ли не у каждого есть часы; другой — это чтение с амвона городских объявлений, с которыми все, кого они интересуют, уже ознакомились по утренней газете. Священник, по сложившейся традиции, зачитывает пастве даже слова исполняемого гимна — пережиток, восходящий к тому времени, когда сборники гимнов еще не печатались большими тиражами и стоили дорого; сейчас у каждого есть сборник гимнов и эти публичные чтения абсолютно никому не нужны. Мало сказать — не нужны, они мучительны. Если бы священник выпалил в церкви из дробовика, он не мог бы попасть в худшего чтеца, нежели он сам. Я это говорю не из дерзостной гордыни и не по суетному легкомыслию, а исключительно из уважения к истине. Какого ни возьми среднего священника, независимо от национальности и вероисповедании, читает он из рук вон плохо. Кажется, уж что–что, а такую молитву, как «Отче наш», он мог бы прочесть как следует, ведь она ему более чем знакома, — так нет же: священник, читая ее, мчит на всех парах, как будто от этого она скорое дойдет по адресу. Человек, не понимающий, что такое паузы, и не умеющий выделять их в тексте, не в силах передать великую простоту и благородство этого произведения.