Эрнест Хемингуэй - Праздник, который всегда с тобой

— Ты, смотрю, стал таким важным, что с тобой уж и не заговори.

Я написал еще фразу, закончил абзац и перечел. Он был неплох, и я написал первую фразу следующего абзаца.

— О других ты никогда не думаешь, а у них тоже могут быть затруднения.

Я всю жизнь слышал жалобы. Оказалось, что я все равно могу писать дальше, и они мешали не хуже другим шумов — точно не хуже попыток Эзры играть на фаготе.

— Представь, что ты хочешь стать писателем и чувствуешь это каждой клеточкой тела, а у тебя не идет.

Я продолжал писать, удача еще была при мне и остальное тоже.

— Представь, что это на тебя накатило как бурный поток, а потом отхлынуло, и ты остался немой и безмолвный.

Уж лучше, чем немой и шумный, подумал я и продолжал писать. Теперь он почти орал, и невероятные его изъявления успокаивали как визг циркулярной пилы на лесопилке.

— Мы ездили в Грецию, — расслышал я через некоторое время. До тех пор я воспринимал его речь как шум. Я сделал свою норму, продолжение — завтра.

— Тебя там употребили по-гречески?

— Что за пошлости? — сказал он. — Ты не хочешь дослушать?

— Нет. — Я закрыл блокнот и сунул в карман.

— Тебе неинтересно, что там было?

— Нет.

— Тебе безразлична жизнь и страдания ближнего?

— Твои — да.

— Ты животное.

— Да.

— Я думал, ты поможешь мне, Хем.

— Я с удовольствием застрелил бы тебя.

— Да?

— Нет. Это противозаконно.

— А я бы для тебя что угодно сделал.

— Да?

— Конечно, что угодно.

— Тогда не суйся в это кафе.

Я встал; подошел официант, и я расплатился.

— Можно проводить тебя до лесопилки, Хем?

— Нет.

— Ладно, поговорим в другой раз.

— Только не здесь.

— Очень хорошо, — сказал он. — Обещаю.

— Мне надо писать.

— И мне надо писать.

— Тебе не надо, раз не можешь. Что ты плачешь? Езжай домой. Устройся на работу. Удавись. Только не говори об этом. Писать ты никогда не сможешь.

— Почему ты так говоришь?

— А ты когда-нибудь слышишь, что сам говоришь?

— Я говорю о писательстве.

— Тогда замолчи.

— Ты просто бессердечный, — сказал он. — Все говорят, что ты жестокий, черствый и самодовольный. Я всегда тебя защищал. Больше не буду.

— Прекрасно.

— Как ты можешь так жестоко относиться к ближнему?

— Не знаю, — сказал я. — Слушай, если не можешь писать, научись писать критику.

— Думаешь, стоит?

— Отличный выход, — сказал я. — Тогда сможешь писать сколько захочется. И не будешь страдать, что у тебя не получается, что ты нем и безмолвен. Тебя будут читать и уважать.

— Думаешь, я могу стать хорошим критиком?

— Не знаю, насколько хорошим. Но критиком стать можешь. Всегда найдутся такие, кто поможет тебе, а ты поможешь своим.

— Каким своим?

— С которыми ты водишь компанию.

— А, им. У них уже есть свои критики.

— Тебе не обязательно быть литературным критиком. Можешь критиковать картины, спектакли, балет, фильмы…

— Ты меня увлек, Хем. Спасибо тебе. Это интересная работа. И творческая.

— Творчество, возможно, переоценивают. В конце концов, Бог сотворил мир всего за шесть дней, а седьмой отдыхал.

— И ведь ничто не мешает мне параллельно самому писать.

— Ничто на свете. Разве что установишь немыслимо высокие мерки своей критикой.

— Они будут высокими. Можешь не сомневаться.

— Не сомневаюсь.

Он уже был критик, поэтому я предложил ему выпить, и он согласился.

— Хем, — сказал он, и я понял, что он уже критик — они называют твое имя в начале предложения, а не в конце, — должен сказать тебе, что нахожу твои произведения несколько аскетичными.

— Жаль, — сказал я.

— Хем, в них не хватает дыхания, плоти.

— Обидно.

— Хем, они чересчур сухи, аскетичны, костлявы, жилисты.

Я виновато потрогал кроличью лапку в кармане.

— Попробую их немного раскормить.

— Учти, пышности мне тоже не нужно.

— Гарольд, — сказал я, стараясь говорить как критик, — я буду всячески ее избегать.

— Хорошо, что мы смотрим на это одинаково, — мужественно произнес он.

— Не забудешь, что не надо приходить сюда, когда я работаю?

— Ну конечно, Хем. Конечно. Теперь я подберу себе свое кафе.

— Ты очень любезен.

— Стараюсь, — сказал он.

Было бы интересно и поучительно, если бы молодой человек стал знаменитым критиком, но он им не стал, хотя какое-то время я очень на это надеялся.

Я не думал, что он придет опять. «Клозери» было в стороне от его дорог, а возможно, он проходил мимо, видел меня за работой и заходил. Или заходил позвонить. Я бы не заметил его, когда писал. Несчастный дурак, думал я, но если бы я был вежлив с ним или хотя бы сдерживался, было бы хуже. Рано или поздно пришлось бы его ударить, наверное, но где-то в другом месте. Будь я неладен, если ударю его в моем кафе, а потом туда хлынет публика — посмотреть на место происшествия. Рано или поздно пришлось бы ударить, но осторожно — не сломать бы челюсть. Нет, черт, другого надо опасаться — не ударился бы головой о тротуар. Вот о чем всегда думаешь. Держаться от него подальше, подумал я. Хватит думать о мордобое. Ты нормально работал. Ничего плохого он тебе не сделал. Столкнешься с ним, а он к тебе привяжется, — скажи, чтобы отвалил. Ты и так с ним скверно обошелся. А как еще я мог?