Эрнест Хемингуэй - Праздник, который всегда с тобой

Я был бы только рад, если бы ипподромные деньги пошли на «Bel Esprit», но он уже не существовал. А я утешал себя тем, что благодаря выигрышу мог бы внести в «Bel Esprit» гораздо больше, чем намеревался. Но кончилось все хорошо: на эти деньги мы съездили в Испанию.

Когда начинаешь писать от первого лица и получается так живо, что читатели верят, они почти всегда думают, что эти истории на самом деле случились с тобой. Это естественно: когда ты сочинял их, ты должен рассказывать так, будто они случились с самим рассказчиком. В случае успеха ты заставишь читателя поверить, что все это происходило и с ним самим. Если у тебя получилось, ты добился того, к чему стремился, — создал что-то такое, что станет частью читательского опыта, частью его памяти. Может быть, читая рассказ или роман, он кое-что упустит, но незаметно для него оно войдет в его память, станет частью его опыта — частью его жизни. Добиться этого нелегко.

Пусть нелегко, но что почти всегда возможно для частных детективов от литературной критики — это доказать, что с беллетристом, пишущим от первого лица, не могло произойти всего того, о чем рассказывает повествователь, а может, и совсем ничего подобного. Какое это имеет значение и что доказывает, кроме того, что писатель не лишен воображения и изобретательности, — для меня всегда было загадкой.

В те ранние дни писательства в Париже я сочинял, опираясь не только на свой опыт, но и на опыт и знания друзей и всех тех, кого я знал или встречал на своей памяти, но — не писателей. Мне очень повезло в том, что самые близкие мои друзья не были писателями, а среди знакомых было много умных людей, умевших хорошо излагать свои мысли. Когда я был на войне в Италии, на одно событие, которого я был свидетелем или участником, приходились сотни таких, которые происходили с другими людьми, участвовавшими в войне на разных этапах. Мой собственный маленький опыт служил пробным камнем, с помощью которого я мог определить, правдив ли чужой рассказ или нет, и паролем было ранение. После войны я проводил много времени в Девятнадцатом округе и других итальянских кварталах Чикаго с итальянцем, с которым мы подружились в миланском госпитале. Он был молодым офицером, и несколько раз его тяжело ранило. Он поехал, кажется, из Сиэтла в Италию навестить родных и, когда Италия вступила в войну, пошел добровольцем. Мы были близкими друзьями, а он — превосходным рассказчиком.

В Италии же я познакомился со многими британцами в армии и в санитарных частях. Много лет моим лучшим другом был молодой британец, кадровый офицер, в 1914 году отправившийся из Сандхерста в Монс и провоевавший до конца войны в 1918-м.

Пока я занимался газетной работой и ездил в командировки по разным странам Европы, необходимо было иметь один пристойный костюм, пару приличных туфель и стричься в парикмахерской. На писательстве это сказывалось отрицательно: я имел возможность перейти со своего берега реки на правый, встретиться там с приятелями, поехать на скачки и предаваться развлечениям, которые были мне не по карману или заканчивались неприятностями. Я быстро сообразил, что наилучший способ избежать походов на правый берег, воздержаться от забав, которые мне не по карману и в лучшем случае заканчиваются упреками желудка, — это не стричься. Нельзя пойти на правый берег, если прическа у тебя как у замечательных японских художников-аристократов, с которыми дружил Эзра. Это было бы идеально, удержало бы тебя на своем берегу реки и приковало к работе. Перерывы между командировками были не настолько длинны, чтобы отрастить подобающую гриву, а ведь через каких-нибудь два месяца ты приобрел бы вид пережитка американской Гражданской войны, совершенно неприемлемый. Через три — приблизился бы к чудесным японским друзьям Эзры, и твои приятели на правом берегу воспринимали бы тебя как обреченного. На что именно обреченного — в их глазах, — я так и не понял, но через четыре месяца тебя считали обреченным на что-то еще похуже. Мне нравилось ходить в обреченных, и нам с женой нравилось, что нас считают совместно обреченными.

Случалось, я сталкивался с зарубежными корреспондентами. Они, я знал, знакомятся с жизнью низов в том, что именовали кварталом. Какой-нибудь отводил меня в сторону и серьезно внушал, заботясь о моем благе:

— Нельзя опускаться, Хем. Это, конечно, не мое дело. Что же ты прямо как туземец. Ради Бога, возьми себя в руки и хотя бы подстригись как следует.