Владислав Реймонт - Рассказы

Ожесточение Ясека быстро таяло, слезы Настки растопили его. Но лицо его все еще выражало суровость и тревогу. Он положил руку на голову девушки и сказал угрюмо:

— Настка!

Она встала и утирала слезы.

— Ты что — сговорилась с управляющим выдать меня?

Настка пошатнулась, словно от удара в грудь,

— Я… у пани… служу… у пани…

— А с ним не живешь?

— Господи! Что ты говоришь, Ясек! Вот как перед богом!.. — вскрикнула она, хватая четки, лежавшие на его молитвеннике. — Пресвятой Марией тебе клянусь! Ясек!

Сердце ей сжала такая боль, что она побледнела как смерть и больше не могла вымолвить ни слова, только слезы жемчугами катились из испуганных глаз.

Ясек сразу поверил ей, и крик Настки наполнил ему душу радостью. Он нагнулся к ней и шепнул:

— Настусь! Настуся моя!

Настка обхватила руками его шею, и оба замерли, крепко обнявшись.

Снова налетел ветер, закачал яблони и осыпал головы влюбленных дождем лепестков. Потом наступила тишина. В безмолвии счастья Ясек и Настка сидели рядом на траве, держась за руки, и смотрели в глаза друг другу так, словно каждый видел душу другого до самой глубины.

— Ради тебя я убежал… К тебе! — начал Ясек обрывающимся голосом.

— О господи!

— Такая тоска меня взяла… такая тоска!

— А я! Все глаза по тебе выплакала…

— Настусь! Настусь!

— Ясек мой!

— Столько лет…

— Нет, больше не уйдешь, не пущу тебя!

И снова умолкали, замирая от счастья.

Сонно чирикали воробьи, а в монастырском саду на горе, словно состязаясь, заливались соловьи и дрозды. Жара спадала, уже повеяло предвечерней прохладой, и влажный воздух был напоен запахом хлебов и цветущих садов.

В тихой задумчивости стояли деревья, клонились травы и колосья — казалось, все заслушалось курлыканья аистов, щебета ласточек и колокольного звона, который разливался над деревней, призывая к вечерне.

Настка опустилась на колени, взяла молитвенник Ясека и начала читать еще взволнованным дрожащим голосом:

— Ангел божий возвестил деве Марии…

Ясек сел на постели, сложил руки и с глубокой верой молился про себя:

— Богородица, дева, радуйся, благодатная…

А бронзовые голоса колоколов, призывая к молитве и отдыху, долго еще пели вечерний гимн над притихшей деревней, над лесами, что могучей ратью стояли вокруг нее, над молодыми замечтавшимися нивами, над речками и ручьями, которые серебряными шнурами сверкали среди зелени.

Ясек и Настка дочитали вечернюю молитву и сидели молча. Говорили за них горящие глаза да полные счастья сердца. Только изредка кто-нибудь ронял несколько слов.

— Не разлучат нас больше! Нет, не разлучат!

— Ничего не бойся, Настуся…

— Родимый! Я б тебя в золото и серебро одела, сирота ты мой бедный!

— Ты меня еще не знаешь, Настусь! Поженимся, тогда увидишь! Никогда я тебя пальцем не трону, и худого слова от меня не услышишь. И на службу в усадьбу тебя больше не пущу ни за что! Еще и работницу наймем, чтобы тебе полегче было…

— Нет, Ясек, нет, я и сама с хозяйством управлюсь, я все умею. Увидишь, какая я работящая, а уж порядок в доме будет такой, что и у матери твоей не лучше. И за коровами и за свиньями я тоже ходить умею.

— Ах ты, хозяюшка моя милая! — Он любовно погладил ее по щеке.

— Одно вот только… я нищая сирота, а ты хозяин, — начала Настка робко.

— Дурочка!.. А итти за меня хочешь?

— Ясек! Да как же не хотеть! — Она снова кинулась обнимать его. Потом сказала низким грудным голосом, запинаясь от волнения:

— А пани обещала, что, когда я буду выходить замуж, она мне за хорошую службу корову даст с теленком, и молодую свинку, и шесть гусей, и посуду всякую. И платье к венцу подарит.

— Неужели правда, Настуся? Так и сказала?

— Ага! И не один раз. Вот и недельки две назад говорила при экономке.

— Это за то, что ты честная, Настусь. Будешь хозяйкой почище всех этих сорок на деревне. А моей матери ты не опасайся!

— Я ее не боюсь. Я ее люблю все равно как родную мать. Про нее сама пани сказала, что Винцеркова иной помещицы умней, во всей деревне другой такой умницы не найти.

— Да неужто так и сказала? Спаси ее Христос!

— Сказала, Ясь, даже управляющий слышал. Это когда он… — Настка вдруг прикусила язык, потому что при этом нечаянно вырвавшемся у нее слове лицо парня омрачилось.

Хмурясь, он пристально смотрел на нее и спросил нерешительно:

— А он больше к тебе не пристает? Нет?

В его глазах застыла ненависть.

— Пробовал… да я пани пожаловалась, и она его позвала к себе в комнату. Он вышел от нее злой, как пес… И орал же он потом на меня… Ох, и орал! — рассказывала Настка тихо, словно жалуясь ему.