Роберт Вальзер - Разбойник

Некоторые жалуются на грубость окружающих. Но, в сущности, они не требуют от нас отмены грубости. Всё, чего им надо, это жаловаться, плакаться, строить из себя недовольных. Я скорее предпочту быть грубияном, чем плакальщиком. Самые грубые часто оказываются самыми тонкими. Плакальщики это чувствуют и завидуют толстой упаковке, в которую грубияны кутают сокровище своей нежности. А тонкие прикрывают свою грубость тонким слоем утончённости. Покровы грубиянов меньше рвутся, крепче в швах и носятся дольше, а результат, в конечном счёте, одинаковый, так что можно составить себе мнение, что в пункте грубости и тонкости, за вычетом воспитания и среды, мы чертовски друг на друга похожи. Видимо, мы только что поссорились, мне кажется, в этом суть всей истории с грубостями и тонкостями. Разбойнику грубые люди были по душе. Тонкости вызывали его на грубость, а по отношению к грубиянам он вёл себя изумительно подходящим образом, формально и лихо, а стало быть, очень тонко. Он обладал даром приспособления и в известной степени естественной склонностью к уравновешенности. Стоило ему завидеть кого-то нежного, как его одолевало чувство, что ему не требуется нежничать, иначе получится слишком одинаково. Судя по всему, я произнесу очень нежную истину, если скажу, что тонкости превращают его в воина, а грубости — в пастушка, или так: грубости придают ему девообразность, а тонкости — мальчишество, оно же парнейство. Отсюда явственно следует романтичность, пальтовость, оманжетенность, нечто, хочется думать, храброе. Но что же сказала однажды, была зима, за окном падал снег, ему женщина? «Не слишком ли вы добры и вежливы со всеми этими людьми, которые, возможно, не совсем бескорыстно играют на ваших поощрениях, и не думаете ли вы, что для вас бы нашлось занятие получше, нежели погружаться в моря хороших манер? Вы, по всей видимости, слишком охотно купаетесь в купальне вежливости, но не доведёт ли это удовольствие до расщепления? И со мной тоже вы с самого начала взяли неприкрыто дружественный тон, отсюда приходит мысль, что у вас нет душевной силы противостоять влечению словно бы погладить людей по шёрстке, как если бы всех этих личностей, в том числе и меня, вы держали за кошечек, которые только и ждут, чтобы их острожно потрогали, разгладили мех нежным соприкосновением. Так, вы подходите ко мне, хотя я вам совершенно чужая, и подаёте мне руку, не то чтобы как товарищу, а как внимательный сын — матери, и с другими вы обходитесь так же. А детям приятных, элегантно одетых матерей, у которых глаза голубы, несмотря на их французское происхождение, вы служите как слуга. Не бросаете ли вы себя при том на ветер? Все ваши амбиции словно улетучиваются. Стоит ребёнку, который, скажем прямо, представляет собой общественную незначительность, что-нибудь уронить, как вы тотчас вскакиваете с места и вон из беседы, в которую только что были погружены, и поднимаете оброненное с ловкостью, приводящей в изумление нас, кто наблюдает со стороны. В свете подобной сцены представляется совершенно невозможным составить о вас суждение с какой-либо определённостью. Никто не знает, кто вы на самом деле. Неужто вы и сами ещё не знаете, чего хотите от жизни и зачем вы живёте на свете? А многие злятся на вас за то, что вы не злитесь ни на кого, или, во всяком случае, злитесь только в слишком преходящем смысле. Что в вас есть такого, что позволяет вам выдерживать самого себя? В общем и целом, человек ли вы? Незаметно, чтобы вы выдыхали хоть сколько-нибудь гражданственности, а ведь из-за вашего уважаемого внешнего вида в вас подозревают натуру искателя приключений, а потом вы вдруг берёте и разочаровываете нас и в этом отношении. Весьма разумные дамы теряют, думая о вас, весь свой запас и качество разумности, потому что раздражаются. Вам пора мало-помалу определиться. Вашему образу не достаёт этикетки, а вашему образу жизни — штемпеля. Когда вы бросились к этому маленькому, в общем, конечно, достаточно трогательно второстепенному ребёнку, я сконфузилась, наблюдая за вами, прямо-таки застыдилась за вас, за ваше безмысленное счастье, за вашу насквозь нетщеславную радость нелепого услужения. Эта услужливость у вас — просто умное глупление и глупое умничание. То, как вы мне подали теперь руку, тоже попадает в эту категорию. Неужто невежливость вам в тягость? В таком случае вам должно быть чуточку совестно. Такой образованный человек как вы. Без долгих раздумий я считаю вас наделённым творческой силой, и подобная сила к свершениям вдруг поднимает с пола из всех возможных оброненных частностей, беспомощностей и затруднительностей не что иное как дуделку, или шоколадку, или ещё какой-нибудь сопутствующий феноменчик из раздела детских проказ. Сделайте шаг в мир. Может быть, вам повстречается там работа, потому что вам именно нужно работать, в том всё ваше упование, уж позвольте судить такой искушённой физиогномистке как я, и вы мне, конечно, поверите, ведь я вас знаю. Потому вы и протягиваете мне руку с такой простотой». Разбойник только и сказал что: «Ваши слова словно бы созвучны с чем-то мне известным, но, видите ли, я внимательно отношусь к людям…» «Что вы этим хотите сказать», — оборвала она речь, которую он произнёс бы, не предотврати она его речитатива. А снаружи в тот момент на людей, на телеги, на кобыл, на овощи, на спешащих, на ожидающих, в их числе — на маленькую Ванду, сыпался снег, и он сказал вот ещё что: «Возможно, что бесполезности приносят много пользы, дорогая милостивейшая сударыня, потому что сколько раз случалось людям вредить той или иной пользой, не так ли? Приятно оставаться желанным, востребованным». «Это может вам надоесть». «Что ж, я готов терпеть. Потому что когда есть, что терпеть, все звёзды светят для меня. Между тем, я считаю себя невероятно талантливым по части нахождения путей к развлечениям. Вы не одобряете?» «Ах, что вы. Вовсе нет». «Значит, у вас наверняка прекрасный характер. Люди счастливы вашему обществу?» В ответ она промолчала. Разбойник посчитал её сценической дамой, но не исключал, что мог ошибиться. Она выглядела очень содержательно.