Джузеппе Бонавири: Женщины дона Федерико Мусумечи

А дон Федерико — странное дело, — прочтя приказ начальника, вдруг весь затрясся, рухнул как подкошенный на койку и заплакал навзрыд, приговаривая сквозь слезы:

— Клевета все это! Гнусная ложь! Я в Катанию езжу развеяться! Кто докажет, что я живу в шикарных гостиницах, бросаю деньги на ветер?! Ложь, ложь! Наша жизнь — сплошные мучения, и больше ничего! Даже деревья устают цвести и засыхают от этой жизни.

Он долго обливался слезами и постепенно заснул — одетый, не сняв начищенных до блеска ботинок, на носках которых играли полуденные лучи зимнего солнца.

С того дня дон Федерико совсем замкнулся в себе; выходил редко, раз или два в неделю, чтобы прогуляться до церкви Нунциаты, поглядеть на чистое вечернее небо и горько пожаловаться на судьбу. А когда по крышам гулял пронзительный, колючий ветер, наш чиновник лежа смотрел в закопченный потолок, читал, то и дело вздыхая, энциклопедию, рассказы Чехова, Пиранделло, Верги, затем повязывал штопаный передник и шел на кухню готовить яичницу или спагетти с оливковым маслом, а иногда подметал пол, ведь теперь даже тетушка Катерина забыла к нему дорогу. Поздно вечером, если ветер унимался и на кривых улочках становилось тихо, дон Федерико шел в кино, покупал билет на балкон и устраивался там с грелкой, чтоб не закоченели руки в этом унылом пустом кинозале, где даже афиш нет на стенах.

Месяц прошел, но на службу он так и не вернулся, понимая, что не вынесет уничтожающих взглядов и презрения. После долгих раздумий дон Федерико решил выйти на пенсию: в конце концов, за двадцать пять лет он это заслужил. И с тех пор его редко кто видел в деревне: выходил он лишь ранним утром — купить хлеб, макароны, овощи, — а затем поспешно возвращался домой, крепко прижимая к груди кульки с провизией. Почти все остальное время он лежал на койке, озирал стены комнаты и думал, за что ему такое наказание; лишь изредка вставал и слонялся из комнаты в кухню. Единственными живыми существами, которые его навещали, были шелудивый кот, угнездившийся на крыше кумы Ририккьи, и ворон с иссиня-черными перьями, прилетавший к окну, судорожно хлопая крыльями от холода. Дон Федерико очень к ним привязался и ворона из любви к античной философии прозвал Кратетом.

— Ничего удивительного, — объяснял им дон Федерико. — Кроме вас, у меня никого на свете нет, о ком же мне еще заботиться?

Кот и Кратет обычно появлялись в полдень — один мяукал, другой каркал, вторя ему, — а дон Федерико открывал окно, выставлял на тарелке кусочек хлеба с сыром, макароны, которые отскреб от дна кастрюли, и вступал с гостями в беседу:

— Ты, кот, уже стар, у тебя все позади, а вот у Кратета глаза еще блестят, и, возможно, он свершит то, что не удалось мне, ведь он умеет летать, а значит, никто ему не помеха… Да-а, с физическими недугами далеко не уедешь, но пуще всего терзают духовные муки. Задумывались ли вы когда-нибудь над этим? Способны ли вы вообще мыслить?

Дон Федерико ораторствовал, будто стоял на кафедре перед такими же философами, как он. Кот, окончив свою постную трапезу, сворачивался клубком, поджав облезлые лапы, и сонно взирал на этого низкорослого двуногого, который так бурно жестикулировал, а иной раз, в порыве красноречия, чуть не вертелся волчком. Время от времени кот прерывал тирады дона Федерико понимающим «мяу» или зевком, отчего длинные усы его топорщились. А Кратет, усевшись оратору на правое плечо, клювом выдергивал волоски, торчавшие из уха.

— Что вы еще можете сказать, кроме «мяу» и «карр-карр»? — взывал дон Федерико к коту и ворону. — Вот и глухонемые тоже выражают свои желания только мычанием. Однако это еще не значит, что они не умеют мыслить. Правда, моя мысль — словно могучий дуб, а ваша тонка, как былинка. Но корни у нас общие. Ты, кот, страдаешь, потому что стар и шелудив. Я тоже страдаю. Если бы вам было дано изъясняться словами, мы, возможно, написали бы вместе трактат о страдании, без которого немыслимо существование.

Но однажды кот не явился; дон Федерико прождал его с остатками обеда почти дотемна. Не прилетел и второй его приятель — видно, что-то задержало его в оливковой роще. Тщетно дон Федерико звал их, высовываясь из окошка: в неверном свете дня лишь поблескивала серая черепица над опустелыми крышами.

— Одиночество! — восклицал бывший чиновник. — Оно подхватит человека, как вихрь, закружит, задушит. И нет от него спасения. Разве что уснуть… уснуть…

Он лежал на давно не стиранных простынях, но сон не шел к нему даже ночью. Бессонница, казалось, навечно поселилась в этой убогой комнате: она ползала по комоду, по скрипучему столу и стульям, длинной, почти человечьей тенью ложилась на стены, не давая дону Федерико смежить единственный глаз.