Малькольм Лаури - У подножия вулкана

Они подошли к бару «Эль Петате». Бар стоял неподалеку от шумного водопада, окна приветливо светились в сумерках, там были люди, и сердце Ивонны дрогнуло, оборвалось, снова дрогнуло, оборвалось, но она увидела только бармена и двоих мексиканцев, это были какие-то пастухи или земледельцы, они разговаривали, облокотясь о стойку... Они беззвучно шевелили губами, смуглые их руки плавно двигались.

Бар «Эль Петате», похожий со стороны на причудливую почтовую марку и облепленный непременными рекламами: «Монтесума», «Креол», «Аспирин с кофеином», «Ментоловый порошок — no se rasque las picaduras de los insectos! [199] Не расчесывайте укусы насекомых! (исп.) », едва ли не единственный уцелел, как рассказали однажды ей с консулом, от некогда богатого селения Аночтитлан, которое истребил пожар, а прежде оно тянулось далеко на запад по другому берегу потока.

Она ждала, не входя внутрь, среди оглушительного рева воды. С тех пор как они ушли из «Салона Офелии» и до этой минуты, Ивонна чувствовала в себе полнейшую отрешенность. Но теперь, когда Хью вошел в бар — он расспрашивал двоих мексиканцев, показывал, какая у Джеффри бородка, расспрашивал и бармена, который тоже шутливо двумя пальцами словно теребил бородку, — теперь она почувствовала, что ее одолевает какой-то дикий, неестественный смех; но в то же время она с ужасом ощутила в себе жгучее пламя, занимающийся пожар, и ей показалось, что вот-вот сокрушительный взрыв разнесет на куски все ее существо.

Она отпрянула. Но тут же, подле бара, натолкнулась на какое-то препятствие, которое словно ринулось на нее. При свете, падавшем из окон, она увидела, что это деревянная клетка, где сидит, нахохлившись, крупная птица.

Это был молодой орел, он испуганно встрепенулся и бился теперь в своей затхлой темнице. Клетка помещалась между баром и низким густым деревом — собственно, это были два дерева, они словно стояли в обнимку. Ветер швырял брызги воды ей в лицо. Ревел водопад. Переплетенные корни двух влюбленных деревьев стлались по земле, жадно тянулись к воде, хотя в этом и не было нужды; земля здесь изобиловала влагой, все вокруг поражало невиданной пышностью и плодородием.

В глубине чащи, среди высоких деревьев, слышался шум, тревожный гул и треск, как будто дрожали корабельные снасти; ветви, подобно реям, упруго гнулись, широкие листья трепетали. Деревья словно подавали друг другу тревожные сигналы, как корабли в гавани перед штормом, и вдруг сквозь чащу, над дальними горами, сверкнула молния, свет в баре погас, загорелся и погас снова. Но грома не было слышно. Гроза все еще ползла стороной. Ивонна ждала в нетерпении; свет загорелся, и она увидела, как Хью — господи, таковы все мужчины, но она сама виновата, надо было и ей пойти туда — торопливо пьет с мексиканцами. Птица притихла, длиннокрылая, черная, хищная, она таила в себе злобное отчаяние, и мечты, и воспоминания о полете высоко над Попокатепетлем, над пустыней, милю за милей лететь бы ей, падать камнем вниз и снова взмывать к небу, зорко высматривая добычу среди лесных призраков на склонах гор. Дрожащими руками Ивонна поспешно, с трудом, открыла дверцу клетки. Птица вылетела на волю, опустилась у ее ног, помедлила в нерешимости, взвилась на крышу бара, потом порывисто устремилась сквозь полумрак, но не на ближнее дерево, как можно было ожидать, а ввысь — Ивонна поступила правильно, теперь птица поняла, что свободна, — ввысь, возносясь на могучих крыльях в глубокое, темное, чистое небо, где в этот миг зажглась одинокая звезда. Ивонна не чувствовала угрызений совести, она испытывала лишь, тайное торжество и облегчение: никто никогда не узнает, что это она выпустила птицу; а потом в душу закралось чувство невыносимого отчаяния, и утраты.

Электрический свет окропил корни деревьев; мексиканцы и Хью появились в открытых дверях, они кивали головами, видимо толкуя о погоде, и указывали на тропу, а бармен достал из-под стойки бутылку и налил себе.

— Нет!..— крикнул Хью сквозь рев воды. — Сюда он не заходил! Но поблизости есть еще бар, поищем там!

— Вперед!

За «Эль Петате» тропа повернула вправо, мимо конуры, где сидел на цепи муравьед, уткнувшись носом в черную землю. Хью взял Ивонну за руку.

— Гляди, муравьед! Помнишь того броненосца?

— Я все помню!

Ивонна сказала это уже на ходу, едва ли сознавая смысл собственных слов. Вокруг, в чаще, таились лесные твари, и Ивонна все высматривала орла, тщетно надеясь увидеть его еще раз. Лес постепенно редел. Под ногами были прелые листья, запахло гнилыми отбросами: видимо, ущелье было где-то недалеко. А потом неведомо откуда повеяло теплом и каким-то приятным запахом, тропа стала круче. В последний раз, когда Ивонна была здесь, она слышала крик козодоя. Крик этот звучал жалобно, одиноко, на родине он возвещал весну, на родину он звал — но куда же? В отчий дом в Огайо? А как сам козодой оказался так далеко от родных мест, в темном мексиканском лесу? Но козодой, подобно любви и мудрости, не знает родины; и, быть может, как сказал ей тогда консул, ему здесь лучше, чем в Кайенне, где он должен бы зимовать.