Малькольм Лаури - У подножия вулкана

— Черт возьми, я же и говорю...

— ...как способствует оно бессмертию человеческого духа? Никак ровным счетом. И даже того хуже. Страны, цивилизации, империи, несметное множество людей гибнет безо всякого смысла, и с ними вместе гибнет их душа, их разум, единственно ради того, чтобы мог выжить один склочный старик в Тимбукту, о котором ты, может, сроду даже не слышал, а он сроду не слышал о них, сидит себе и допотопными способами пытается доказать, что в математике есть нечто вроде ignoratio elenchi.

— Ради бога, перестань, — сказал Хью.

— Возьми хотя бы времена Толстого... Ивонна, ты куда?

— Сейчас приду.

— Тогда был несчастный, беззащитный Монтенегро. И несчастная, беззащитная Сербия. Или загляни еще дальше в прошлое, Хью, во времена Шелли, когда была несчастная, беззащитная Греция... Сервантес!.. И опять будет то же самое, уж это наверняка. Или возьми времена Босуэлла — несчастная, беззащитная Корсика! Тени Паоли и Монбоддо. Вечная история. И Руссо — не тот, который служил в таможне, — прекрасно знал, что несет чушь...

— А я вот хотел бы знать, что за чушь несешь ты, черт бы тебя взял!

— Чего ради люди вечно лезут в чужие дела?

— Или морочат другим голову?.. Пускай только начнется настоящая война, увидишь, как кровожадны люди вроде тебя!

— Но этому не бывать. А вы все должны — Сервантес! — выучить наизусть то, что пишет Толстой о подобных вещах, тот разговор с добровольцами в поезде из «Войны и мира»...

— Но ведь это же из ...

— И первый доброволец, заметь, оказался хвастливым идиотом, он напился и, очевидно, был уверен, что совершает геройский поступок... чего ты смеешься, Хью?

— Это забавно.

— Второй же испробовал всего и везде потерпел неудачу. А третий... — Внезапно вернулась Ивонна, и консул, уже дошедший почти до крика, понизил голос. — Тот артиллерист, что сначала ему понравился... Кто он таков в конечном счете? Юнкер, который не выдержал экзамена. Все они, стало быть, неудачники, все ни на что не годны, трусы, кривляки, притворщики, паразиты, все до единого боятся ответственности, уклоняются от борьбы, готовы ехать куда угодно, и Толстой это прекрасно понимал...

— Выходит, они спасаются бегством? — сказал Хью. — Но разве Катамасов, или как бишь его, не считал поступок этих добровольцев воплощением души всего русского народа?.. Но если уж...

— Но если уж ты не врешь и действительно читал «Войну и мир», почему у тебя не хватило ума извлечь для себя пользу из этой книги, спрашиваю я еще раз.

— Некоторую пользу я по крайней мере извлек, — сказал Хью, — и могу отличить ее от «Анны Карениной».

— Ладно, пускай это «Анна Каренина»... — Консул помолчал. — Сервантес!

И Сервантес появился, держа под мышкой своего бойцового петуха, который, казалось, спал мертвым сном.

— Muy fuerte, — сказал он, — muу уж-жасна, — и прошел мимо. — Un bruto.

— Но я подразумевал также, что вы, мерзавцы, заруби это себе на лбу, вы лезете в чужие дела не только за границей, но и у себя дома. «Ах, Джеффри, милый, почему ты не бросишь пить, пока не поздно?..» И все прочее. А с чего вы взяли, что ещё не поздно? Меня вы спросили? — Что он такое говорит?

Консул слышал собственные слова, удивляясь своей неожиданной жестокости, своей низости. И знал, что не остановится. — Я наилучшим образом, с полным правом порешил, что уже поздно. А вы, только вы одни, пристаете ко мне, перечите.

— Эх, Джеффри...

... Неужели он говорил это? И нужно ли это говорить?.. Стало быть, нужно.

— Вы же знаете, одна лишь уверенность, что уже поздно, слишком поздно, и поддерживает во мне жизнь... Все вы одинаковы, все до одного, Ивонна, Жак и ты, Хью, вы норовите вмешаться в чужую жизнь, всегда, всегда вмешиваетесь... С какой стати, например, кому-то понадобилось вмешаться в жизнь Сервантеса, пристрастить его с детства к петушиным боям?.. Это и порождает несчастье в мире, скажем прямо, да, прямо, вся беда в том, что у вас не хватает ума, и простоты, и мужества, да, мужества, взять на себя, взять...

— Послушай, Джеффри...

— Что сделал для человечества ты, Хью, со всеми твоими туманными разглаголь- ствованиями о капиталистическом строе, ведь ты только трепал языком и жил себе припеваючи, разве нет, подлая твоя душа?

— Заткнись, Джефф, сделай милость!

— Оба вы таковы, подлые ваши души! Сервантес!

— Джеффри, сядь, умоляю тебя, — сказала, кажется, Ивонна измученным голосом, — ты ведешь себя просто безобразно.

— Нет, Ивонна, ничего подобного. Я говорю совершенно спокойно. Так вот я вас спрашиваю, что сделали вы для кого- либо, кроме самих себя? — Нужно ли это говорить? Но консул говорил, уже сказал это: — Где мои дети, которых я, быть может, хотел иметь от тебя? Представь себе, я, быть может, хотел их иметь. А их утопили. Они захлебнулись под душем, где шумела вода, тысячи струй. К твоему сведению, ты не способна хотя бы притворяться, будто любишь «человечество», ничуть не бывало! Тебе не нужна даже иллюзия, хотя кое-какие иллюзии у тебя, к несчастью, есть, они-то и помогли тебе пренебречь единственным твоим благим и естественным пред назначением. Но если поразмыслить, лучше бы женщинам вообще не иметь предназначения!