Н. Ланская - Обрусители - Из общественной жизни Западного края, в двух частях

— Какова наглость, Боже ты мой! — вплеснул руками Зыков.

— И наглость, и глупость вместе, — сказал Егор Дмитриевич. — Вы только вникните в эту путаницу разноречивых показаний: то крестьяне отказываются от денег, то сами назначают цену, то, назначив цену и, следовательно, сторговавшись, денег не получают, потому-что они обращаются на училище…

— Да помилуйте! Это училище никогда не существовало, и вот Платон Антонович… да где же он? — обернулся Зыков.

— Платон Антонович всегда ретируется потихоньку, — заметил судья.

— Он рано встает и рано ложится, — сказала Татьяна Николаевна.

— Ну, и Господь с ним! Так я говорю, что это училище никогда не существовало, — повторил Зыков.

— A кто будет этого доискиваться? — спросил Шольц. — Поступали деньги на училище и баста!

— Финал лучше всего. Слушайте… «Причем виновность его, (Зыкова), усугубляется еще тем, что, зная о моем нерасположении к прусскому подданному Шольцу, он не только находится в приятельских к нему отношениях, но даже приглашал присутствовать при ложном показании на меня крестьян»… Как вам это нравится? разве это не полнейшее помрачение и чести, и рассудка вместе?

— Бесподобно! — засмеялся Шольц.

— Да, смейтесь, смейтесь! — сказал Зыков, сердито глядя на хохотавшего Шольца, на которого ему подмигивал судья.

— Да помилуйте, Александр Данилович, как же тут не смеяться? Ведь если эта жалоба не сумасшедшего, так ведь это собственноручный обвинительный приговор, — сказал Егор Дмитриевич, отдавая листок жене. — И какое тут следствие, когда он добровольно покаялся, что брал овес за какой-то благополучный исход?

— Ну вот, Егор Дмитрич, мы с вами и не юристы, и уставов ихних наизусть не знаем, однако, понимаем же суть: ну, скажите, как я могу поддержать ответственности за клевету, если по свидетельству самого прокурора…

— A как я могу свидетельствовать, если, по следствию, окажется, что крестьяне врали?

— Зачем им было врать, когда они перед лампадой, перед Александром Невским…

— В серебряной ризе, — невольно подумала Татьяна Николаевна.

— Клялись, что все правда? Разве мы их тянули за язык? Или вы тоже свернете на мой громкий голос? Люди показали перед лампадой…

— Да что вы все с вашей лампадой? — сказал Шольц.

— Как — что с лампадой? Вот и видно сейчас, что вы немец…

— Послушайте, Густав Андреевич, убеждены ли вы, что Лупинский получил овес даром? — спросила Татьяна Николаевна, желая прекратить спор.

— Убежден, что и не один овес, — решительно отвечал Шольц.

— Ну, так за что же будет отвечать Александр Данилович: ведь это похоже на то, как если бы вас обвинили в поджоге только потому, что, увидев огонь, вы первый дали бы знать о пожаре…

— Все это так, но юридическая истина очень часто расходится с фактической и, как справедливо заметил Натан Петрович, суд обставлен такими формальностями…

— Которые, — перебил Зыков, — дают возможность честного человека посадить в острог, a негодяя вознести на пьедестал… Эх, господа, господа! вздохнул он, — a еще беретесь судить! Книжники вы и фарисеи — вот вы кто! — продолжал, разгорячившийся до степени кипения, Зыков. — За книжными-то мертвыми буквами вы живых людей не видите, не видите, что сильный душит слабого, да еще требует, чтобы тот не кричал… Я благодарю моего Бога, — перекрестился Зыков, — что я только мытарь и ничего больше?

— Вот он всегда так, — сказал Шольц: — ввернет на священное писание и думает, что он прав.

— A вы свернете на закон и воображаете, что уж коли не судья, да не прокурор — так и рта не смей разинуть.

— Вот и урезоньте его! — тоном сожаления сказал Шольц. — Так по вашему вся беда значит в законе — не будь закона, так в этом уезде благоденствовали бы!..

— Да, пожалуй, что было бы не хуже, — сказал Колобов, видимо одобрявший Зыкова.

— He в законе, a в законниках, — возразил прокурору Зыков. — Меня, батюшка, не собьете. — «Закон святы, да судьи-то лихие супостаты», где-то говорится. Я ведь тоже в свое время кое-чему учился… Много забыл, конечно, a иногда в голову приходит… В тех законниках, — продолжал он с увлечением, поймав одобрительную улыбку Колобова, — что, держась обеими руками за свои 10 томов, скорее готовы упрятать в острог невинного человека, нежели отступить хоть на иоту от печатной буквы. A еще говорят: мировой судья может судить по внутреннему убеждению. Кой черт, например, у Лабиринтова внутреннее убеждение или хоть у Мосолова? Вон, намедни ваши праведные судьи, — обратился он к Натан Петровичу, — осудили какого-то мужичка на два месяца в острог за оскорбление ясновельможного пана Иосифа Липкевича из Озерков, a этого пана и оскорбить-то нельзя, потому он самим Богом с минуты зачатия оскорблен… Плут, говорят, первейший…