Н. Ланская - Обрусители - Из общественной жизни Западного края, в двух частях

— За что же именно осудили? — спросила Татьяна Николаевна.

— A за то, что выразился про его панство неловко, a он, не то что ловко выражаться, он по человечески говорить не умеет, понятия не имеет, что за оскорбление такое… Его самого всю жизнь били, разоряли, всячески душили, он не оскорблялся, a тут вдруг слово какое-то выговорил, подвернулось сгоряча — тотчас под суд и в острог. Осудили, улыбаются и руки потирают: мы, мол, долг свой исполнили, зато каждое 20-е число руку протягиваем.

— Теперь я вспоминаю, — сказала Татьяна Николаевна, — Петр Дмитриевич мне про это дело рассказывал; но только я хорошенько не поняла, в чем же заключалась вина крестьянина…

— И понять нельзя, — проворчал Зыков.

— В том, — ответил Татьяне Николаевне Шольц, — что крестьянин Терентий Козел где-то в шинке или на сходке, словом в каком-то собрании, выразился…

— Разумеется, не в нашем благородном клубе, — насмешливо произнес Зыков, умышленно выговаривая слово «благородный» с ударением.

— Постойте вы! — нетерпеливо махнул ему рукой Шольц. — Где-то сказано: «что пан Липкевич план испортил», подразумевая, что он его в свою пользу изменил.

— Да это так и было: план действительно изменен, — я это знаю достоверно, сказал Колобов.

— Пан, конечно, подал жалобу, — продолжал Шольц, — и из свидетельских показаний выяснилось…

— Ничего из них не выяснилось! — воскликнул се сердцем Зыков, — ведь я был на съезде, чуть всех не выругал… Сижу я это у них в суде, смотрю на этих праведников и думаю: Господи ты Боже мой! отпусти им: не ведят бо, что творят! Вот Мосолов и добрый человек, табаку мне от Эгизы из Киева привез, a не могу не сказать: сидит и, как видно, ничего не понимает, только глазами хлопает… Смотрю на мужика, на Терентия Козла (уж именно козел отпущения!), кафтанишко худой, еле на плечах держится, зипун, колтун, лицо какое-то съежившееся, и сам-то он съёжился, a перед ним этот суд скорый и милостивый… Скор-то он, скор, a уж милостив ли? Одному Богу известно. — Ты, — спрашивает Лабиринтов у мужика, — слово это произнес? — Произнес, господин судебный, — отвечает Козел, испуганно озираясь по сторонам, в роде, как знаете, попадется в мышеловку мышь и не знает, куда выскочить… «В виду сознания обвиняемого и в силу такой-то статьи, — говорит господин судебный, потирая руки с удовольствием охотника, поймавшего дичь, постановляется и т. д.» Ну, тотчас постановление — и в темницу…

— Извините, я протестовал, сказал Шольц.

— Да что в вашем протесте! — с оттенком презрения произнес Зыков. — Ну, убавят на один месяц — вот и все одолжение…

— Допустим даже, что до трех дней сократят — но, ведь тут важно совеем не то, тут важна возможность подобного обвинения, — сказал Егор Дмитриевич.

— Да-с, для того, чтобы осудить мужика, достаточно подхватить на лету каждое брошенное слово…

— A открыть взятку «пана маршалка», продолжал за Зыкова Колобов, — значит совершить преступление, предусмотренное ст. 1039.

— Ну-с, взглянул я на судей с их цепями и оцепенелыми лицами, взглянул на Терентия Козла, присужденного на два месяца в острог за одно пустое слово, и так мне стало скверно, что я, извините, плюнул и вышел на свежий воздух… Я то только что с крыльца, a тут как раз из питейного, что под съездом, ведут совсем готового Дорожку, a сзади переваливается поп Иван, только-что приводивший к присяге Свидетелей Липкевича… Господи вскую мя оставил! — воскликнул я и отвернулся.

— Ну, уж это вы они себя про отца Ивана-то, для полноты картины прибавили? — спросил Шольц.

— Тут, батюшка, Густав Андреевич, можно только сбавить, a уж прибавить нечего…

— Председательствовали вы, Натан Петрович? — спросила Татьяна Николаевна.

— Нет, у нас на два отделения: я в гражданском, — ответил, как бы несколько смутясь, Натан Петрович.

— Об уголовных избегает, — сказал Зыков. — Вы, Татьяна Николаевна, послушайте, что дальше было… Хотя, собственно, это сюда не относится, но я расскажу… Всего одна минута, — прибавил он, заметив нетерпеливое движение Натан Петровича. — Прихожу из суда домой, смотрю ждет меня в передней Хмелевский ямщик…

— He тот ли это Хмелевский, что по делу Подгорного в остроге сидел? — спросила Татьяна Николаевна.

— Он самый, сказал Колобов. — От Гвоздики житья не стало: пошел в ямщики…

— И славно возит; он меняв Юрьевичи возил… Что тебе? спрашиваю. — К вашей милости: судья Лабиринтов на Гвоздику жалобу не принимает. — Да я-то тут при чем? — Уж сделайте такую милость… — Почему же не принимает? — Чин, говорит, не прописан. Неизвестно, говорит, на кого жалуешься. — Я, говорю, на посредственника, Михаила Ивановича Гвоздику: избил оченно шибко, — аж до трех разов принимался: хватит без никакой церемонии, да и ну! Собакою травил… — Слышал, говорит, что избил, a без чина не могу принять… — «Сделайте такую милость: поищите, какой такой на ём чин, в третий раз подаю: то слово какое-то пропущено, то зачем на святках пришел, a теперь вот чин требуется»… Понимаете! все это на тот конец, чтобы пропустить срок. Бот, теперь и извольте сообразить, каково ваше правосудие, — обращаясь к судье и прокурору, сказал Зыков: — неразумного мужика за одно слово на два месяца в острог без никакой церемонии засадили, a посредник Гвоздика может избить до полусмерти — так на него и жалоб не принимают! Ведь эдаких судей распубликовать надо, имя, отчество, фамилию всеми буквами прописать…