Борис Кундрюцков - Казак Иван Ильич Гаморкин. Бесхитростные заметки о нем, кума его, Кондрата Евграфовича Кудрявова

В беде — прежде всего все должны собраться.

Так-то вот.

На Дону мы были все вместе, за границей, — кто куда.

Прежде всего нас, наши же перестали слушаться. Стали все вертеть самостоятельно, не по казачьему.

Лезет, скажем, на стенку из нашей ямы, да на наши же головы и валится обратно. Не только валится сам, а с собой на нас сыпет и камни и сор, и грязную землю.

А мы стоим и… молчим.

А какие два между собой, в яме-то, заругаются и давай друг друга честить, будто не на дне всем погибать и им так же двоим ноги протянуть придется, как и всем нам. Подохнут же как злые собаки. Из-за чего, спрашивается? Из-за разных убеждений? Из-за власти? Тю, черти, да на вас уже черви зубы свои точат, а вы хорохоритесь!

И вот тут кто-то должен сказать всем: будет.

Будет!

Потому, что должно же это когда нибудь природным казакам надоест.

Надоест по самые по-некуда.

Заругались какие: один так, другой иначе, сейчас же одного и другого в ухо. Не слушаються, связать и оставить в яме, может, сволочи, перед концом поймут, что не в их одних наше спасение.

Может какой из них свое и возьмет, да мы то с голоду опухнем и лопнем на виду у них, примирившихся.

И другие, какие самостоятельные, не вышло: раз шлепнулся, другой — печенки отбил, — так сиди и слушай.

Казак не пропадет. Не такой Казачий народ, чтобы пропасть. Может хоть один, а спасется. Из черепов горку складеть, а вылезет, и пойдут от него казаки, глядишь и возродилось Казачество.

Так-то вот, станичники, сейчас мы все беде.

А впрочем, может быть то, что я говорю непонятно.

А только ведь у нас всегда так было: если тысяча думает, — что нибудь из этого и должно выйти.

Скажем к примеру, Петр Семенович, задумавшись, на стенку облокотился, а она и поддалась. Оказался из ямы той ход.

Или Николай Иванович скажет:

— Ройте ступеньки!

Поплевали на ноготки, и пошли рвать, вот и выскреблись.

Только должны все понатужиться, а не заниматься иными делами.

Смерти что-ль еще нет?

Нет, так будет.

Так чего же медлить?

Или ты на коне на виду у своей станицы, в крайнем случае и на худой конец, раненый с шашкой свалишься, или тут у тебя из тюфяка, кровью и потом за годы труда накопленное, выдернут, за гроб и дроги заплотють и повезут на кладбище. Но не толь-. ко тебя в чистое белье и шаровары не обрядят, а никто и мыть не станет.

Никто и не вспомнит.

Где там?

Каждого разве упомнишь?

Ведь сейчас так: этот там, этот там, а тот там — по всему свету.

Скажем к примеру! Австралия, Америка, Балканы и так далее. Хо-хо-хо!

Умер человек.

— Кто?

— Казак.

— Фамилия?

— Нездешняя, скажут, и трудно выговоримая — Тшигерев, Хвотий Ильич.

Так то!

И знаешь, Евграфыч, как скажет так вот Иван Ильич, казаки кругом головы повешают, сидят, будто неживые.

Мы задумаемся, потом Петухой, настоящая его фамилия — Саринов, перевернется на другой бок, носом в стенку, ободранную, а я за перо — записать.

Заснет мой друг, Михаил Александрович, начинаю я размышлять.

— Конечно, дело тяжелое. Легко говорить, да трудно сделать. Но все же, что, к примеру, не найдется среди нас дельных казаков? Не могли ли бы мы решить: к Такому, мол, году — быть во что бы то ни стало дома! Неужели мы на свой Казачий Разум не можем расчитывать? Выбрать бы страну поближе к Дону, да и перетягивать туда всех казаков. А набралось бы, так при случае могли бы раскачаться.

Но только если бы все собрались: я — Кондрашка, Иван Ильич, Михаил Александрович, Иван Григорьевич, Тарас, Терентий, Степан Никитич… Да нам бы пулемет! Пустили бы мы веером стальные пули, — полетели бы они пчелами. Нельзя так, — другим способом:

— Освободите нас, господа иностранцы, а мы вашей услуги не забудем.

Или еще что. Господи! Пишу и плачу. Стыдно, а плачу. Да будь вы прокляты, кто нас всю жизнь мучил. Когда вы уж нас в покое оставите, когда от нас отцепитесь?

Надо, надо нам спасаться, пока не поздно. Чтобы все… Ну, а если пошло на то, что семья наша распалась и каждый стал сам по себе и по своей дороге побежал, то…

Завернусь я в одеялко, покурю, вспомню житье — бытье Донское, распрекрасное, вспомню семью, кормильца моего Дона Ивановича, коня своего Дерезка — мышиного цвета, флаг Донской, что на Атаманском дворце когда-то висел, еще что-то вспомню, завернувшись в одеялку, скажу после этого.

Один я, один! Прощай, Иван Ильич, не поминай лихом! И ты, моя разрадёмая сторонушка, — не увижу я тебя!

Скажу так-то вот и…

— Не-е-ет, шалишь! Чтоб я помер? Казак Всевеликого Войска Донского умер завернувшись в одеялку? Никогда! Стыд и срам! Да как я на том свете отцу, деду и прадеду в очи погляжу? Как?