Борис Кундрюцков - Казак Иван Ильич Гаморкин. Бесхитростные заметки о нем, кума его, Кондрата Евграфовича Кудрявова

Такой случай, что радостным я стал, каким давно уже не был. Душа у меня взыграла, от чудес современных. Ну, подумайте — тоскуете вы тоскуете, вспоминаете, вспоминаете и вдруг, совсем неожиданно, видите того, за кем ноет ваше сердце. Кого я видал, и как видал?

Гаморкина…

Сукин сын! Даже не поздоровался, даже головой не мотнул, даже глазом не подмигнул — хитер, мол, Кондрашка!

Истина, видал я, что у него делов по горло, но разве же можно старых знакомых забывать? Вот так встреча была у нас. Опишу, хоть и тяжело писать, и больно даже.

Случился Турецкий Байрам. Праздник. Вышли мы с Ахмедом из нашей пекарни вольным воздухом подышать, от печи подальше, и попали в иллюзион-кино.

Дело было так. Проходим мы мимо кино и задержись я тут пол-секунды на фотографии посмотреть; думаю — может быть чего. Глядь, — казаки сняты, вместо актеров, в полной форме и все такое.

— Стой, кричу, Ахмед, я хоть и не любитель, но зайдем.

А турок отвечает:

— Денег в обрез, на вино только и хватит.

— Пойдем, — уговариваю, — Ахмед, на казаков посмотришь. Ты же нас в настоящем виде, можно сказать, и не видал вовсе.

Дождик пошел.

Моросит. Небо такое — неприглядное, и урезонил я Ахмеда. Заходим, платим, усаживаемся и тут свет кто-то — черк и потушил.

Пустили картину.

Прошла первая часть — нет казаков.

— Где же, твои казаки спрашивает турок?

— Сейчас — отвечаю.

А самого меня предчувствие какое-то томит.

Тут после антракта опять — черк, — свет угасили, загудела опять лента и… закричал я на все кино.

— Ба-а-тюшки!! Иван Ильич!!

Едет он по степи со взводом, нахмурившись, и будто вперед всматривается. Такой же. Ну вылитый. Сжалось у меня сердце — вздохнуть не могу. Перебежал я к полотну.

— Глянь ты на меня! Друг сердечный! Глянь ты на меня Кондрашку, как я тут живу собакой паршивой, три дня неумываюсь, на полу сплю в подвале!

Едет он, ровно меня и нет совсем, ровно, не я, кум его, что Нюньку крестил — не я.

Понатужился я. Дурак, в толк не возьму, что картина это.

— Здрась-те! — кричу. — Наше вам!

Хоть бы что. Проезжает мимо, глазом не

моргнет. И такая у меня скука к горлу подступает. От, думаю, сейчас зареву, на старости лет. От, зареву. Рванулся я к нему совсем близко. Шарю по полотну руками, коня за ноги хватаю:

— Стойте, казаки!

Папахи на них нашенские — кудластые, кудластые — донские. Взвыл я… а тут меня и вывели.

Очнулся, Ахмед сбоку стоит.

— Будет, — говорит, — пойдем домой, насмотрелся я.

Дождик идет, моросит. По-о-ехал мой Иван Ильич. Жить мне после такой картины не хочется. Город кругом! Стою на тротуаре, а напротив магазин шляпный электрической вывеской мне мигает. Отвернулся я от модных картузов и побрел домой.

Вот почему — знаю я, что жив где-то кум мой, Гаморкин.

А не прошло с этого дня и двух недель — другое чудо.

Разнес хлеб по домам и иду к себе, опустив голову, в пекарню. Стоит у меня эта картина в мыслях и столкнуся, ну нос с носом с…

Нет, какой же случай!

Нос к носу с… Михаилом Александровичем Петухоем.

— Ты ли это, Александрович?

— Я, собственной персоной!

— Побожись!

— Лопни мои глаза и разрази меня гром на этом самом месте, и что-б мне, после этого, с него никуда не сойти, три дня ни соли, ни хлеба не есть и на коня не сесть.

— Стой! — обрадовался. — Ты! Откуда

и какими судьбами?

_ А такими — говорит и улыбается —

Кеть-меть, на горе ведметь. Как подошли, значит, мы с Иваном Ильичем к Черному морю.

Руками на него замахал.

— Молчи, молчи. Зайдем где нибудь выпить __ все-то ты мне и расскажешь поподробней.

Ну, думаю, вот и вести о Гаморкине, все-то я сейчас узнаю, как и что.

Зашли в кабачек, поставил я литр винца, расцеловались мы еще с Петухой и стал он мне повествовать.

А сперва чокнулись.

— Слава Богу, что мы казаки.

— Дошли мы до Черного моря, как сам ты, Евграфыч, знаешь, до самого Новорассейска. Ну, куда? Известно — мы с Ильичем на пароход, а нас обратно. Стоит дядя-доброволец с ружьем и нашивкой трехугольной на рукаве.

— Не для вас, — говорит, — катитесь колбасой!

— Что? — сказал Гаморкин. — Ка-ак?

— А так! Не для вас и все. Для вас другие суда придут, а эти — не для вас.

Врет, конечно, стерва. Стали мы ходить по бережку. Никто нас не берет, туда сунемся — „досвидания", сюда — „привет в Черкасском передавайте". Коней мы побросали, а они уцепились и за нами ходять — прогуливаются. Тоска смертная, неуёмная. Гаморкин зубами заскрежетал.

— Ни в жизнь, говорит, добровольцам этого не прощу. Пришла пора погибать нам бесславно от большевицкой, злодейской руки.