Борис Кундрюцков - Казак Иван Ильич Гаморкин. Бесхитростные заметки о нем, кума его, Кондрата Евграфовича Кудрявова

Комсот [1] Комсот — командир сотни. посмотрел на кончики своих закрученных усов и прислушался к нашему разговору. Гаморкин в унынии жаловался мне.

— Мармус.

— Ты что, Гаморкин, недоволен?

Недоволен, Ляксандра Ляксандрович. Хочу подвигов ради страны и народа моего. Славы — для предков.

— Все это хорошо, ну, а кем бы ты хотел быть? Чья слава тебе бы соответствовала?

Гаморкин испытующе впился взором в лицо есаула и твердо сказал:

— Я хотел бы быть казаком Александром Маки-Донским!

— Что же ты, кум, Иван Ильич, черт тебя побери совсем, меня казака, Кондрата Евграфыча Кудрявова, надул?

— Я надул? Это хорошо.

— Самым настоящим образом. Ты помнишь, когда мы с тобой возвращались домой

и ехали еще на тачанке, и ты мне родословную свою диктовал-то.

— Ну, помню…

— Ты говорил тогда о предках?

— О предках. Дедах и прадедах. Это верно. Был такой случай.

— А откуда фамилия твоя вообще получилась не сказал.

— Как не сказал? Разве? Природная казачья фамилия — Гаморкин.

— Это-ж от калмыцкого корня.

— От калмыцкого?

— Да. Мне Шамба Нюделич сказал, что хамор, значит, — нос. Так что ты в нашем переводе вовсе и не Гаморкин, а Иван Ильич Носов.

— Я — Носов?

Иван Ильич побагровел от обиды и отчего-то схватил себя за нос.

— Я — Носов? Нет, тут что-то не так.

Страшно волнуясь, взглянул не меня уничтожающе.

— Тут что-то не так.

Он молча повернулся и пошел от меня прочь.

Тогда я зашел в курень к Настасье Петровне. Она только что развесила во дворе, на натянутых веревках Гаморкинское белье и с красными от стирки руками, но уже сухими, меняла занавески на окнах.

— Вы один, Кондрат Евграфыч?

— Один.

— А и де муж?

— Муж на меня в обиде. Куда-то пошел.

Настасья Петровна бросила на меня любопытствующий свой взгляд и спросила:

— За что-й-то в обиде?

— Да вот, Петровна, сказал я, что по-калмыцки, мне Шамба Нюделич говорил, ха-мор — значит нос и что, следовательно, точная фамилия его будет не Гаморкин, а Носов.

— Но-осов? — тоже недоверчиво переспросила Петровна.

— Носов, самая настоящая — от „носа".

Гаморкина тоже нахмурилась.

— Это не так.

— Да так, так. Хамор — по-русски — нос.

— Так это по-русски.

— По-русски.

— Ну, а мы, слава Богу, не русские, а казаки. Нам ни с кого примера не брать. И вам должно быть стыдно, кум. Вам Ильич ничего не сделал дурного, а вы его на русский перевели. Он страсть, как своей казачьей фамилией гордится и дорожит. Срам вам — пожилой вы человек. Сродственник…

— Да что-ж я? — удивился, — я ведь только сказал.

— Вот и не надо было вовсе говорить. Ведь это, если Варвара Семениха или Киткина мать узнают, или старуха Курдюмиха — ведь они меня задразнють. А, скажут, мадама Носиха? И так и этак. Ты-ж знаешь, кум, что это за народ, сбрешешь, — а они уже уцепились.

— Да это-ж мне Шамба Нюделич…

— А вот я твоему Шамбе Нюделичу задам! Казачья кровь, особая кровь, на чужие языки не переводимая. Ишь что удумали. Управы на вас нет.

Рассердилась окончательно Настасья Петровна, руками замахала, босой ногой стала топать.

— Это еще что такое? Носовы? Иван Ильич Носов, Настасья Петровна Носова. Тьфу! Может быть еще скажете — Кремлев, или Лаптев, или Балалайкин? А? Еще и это скажеть-те.

— Да я, Настасья Петровна…

— Молчи. И слушать тебя не хочу! Ни тебя, ни Шамбу, никогошеньки. Хамор вовсе и не нос, и все вы с ним выдумали, чтобы нас опозорить промеж хуторцов. Сами вы с ним носы, что-б вам пусто было.

Тут на стол села муха и стала чистить лапками крылышки. Настасья Петровна хлопнула по столу снятой занавеской, и с сердцем раздавила ее, когда та упала, оглушенная, на пол.

Раздавив, она как-бы очнулась, принесла тряпку и аккуратно затерла пятнышко, потом сказала мне сдержанно и сурово:

— Иди ты, пока Ильич не пришел, а то попадешь под горячую руку — своего носа в целости не унесешь.

Я пожал плечами и двинулся к двери. Но было уже поздно — на пороге стоял сам Иван Ильич. Несмотря на то, что он имел вид угрюмый и папаха у него была надвинута на брови, все-же в его фигуре было что-то такое веселое-важное, даже торжественное. Какое-то самодовольство светилось в уверенной позе. Я остановился.

К тому же Гаморкин, расширив руки, сам мне преградил путь.

— Ага, кум, тебя-то мне и надо. Так, как говоришь? А?

Тут вперед стремительно выступила Настасья Петровна.

— Да так, хамор, дескать, — нос.

— Ты, Петровна, его не слушай, брешет он. Дурак ты, Евграфыч, а женатый. Хотя и говорят: „дуракам счастье", только на этот раз тебе не посчастливилось. Мою фамилию тебе разгадать не удалось. Хамор — это верно, по-калмыцки — нос, но ведь я — не Хаморкин, а Гаморкин. От слова „Гам". Такое слово — гам. Разве ты не слышал, люди говорят: „Что за гам, прости Господи, чистая ярманка". Только раньше этого слова не было вовсе; так, как теперь его употребляют — не было.