Борис Кундрюцков - Казак Иван Ильич Гаморкин. Бесхитростные заметки о нем, кума его, Кондрата Евграфовича Кудрявова

Так значит мы боковых дедов и братьев и дядьев во внимание не берем, иначе со всеми ними вся Донская Область наберется.

Жарь дальше — по главным.

Ежели же кто из потомков моих, подлецов, от этого списка отступится или, сволочь, во время не родится и во время же не умрет — ну держись! Прокляну заранее на веки вечные. С небес в папахи плевать буду и коням хвосты ночью на английский манер пообрезаю.

Ну, пиши, пиши. Чего стал?

Илья Фомич.

Гаморкин хитро прищурился на меня.

— А ты, к примеру, знаешь какая у него судбина? Слушай, как мне представляется. Будет у него странная судьба-фортуна. Будет моему пра-правнуку славная смерть на поле битвы. Война Казакии с Японией, только не 1905-го года, вовсе не такая.

И пра-правнука моего переедет Японский миноносец.

— Ну? — спросил я. — Что ты говоришь? Как же это произойдет?

— А так! Очень даже просто. Поплывет он — Илья Фомич, из Ростова в Миусский Округ с донесением. Притомится по пути, перевернется на спинку, а тут его японский миноносец по брюху — черк — и концы. Во-о как! Видал?

— Да-а! Замечательно, — увлекаясь нехитрой фантазией Гаморкина, восторгался я. Иван Ильич даже жизнями чужими жил.

— А дальше?

— Погиб. Так с кожанной сумочкой, которая у него за шею привязана будет, с донесением, значит, и пойдет ко дну — раков кормить. Пузырей несколько пустит наружу для приличия и — крышка.

Ну так! Пиши еще.

Илья Ильич и его сын

Иван Ильич…

Гаморкин неожиданно замолчал и сильно задумался. Нас порядком потряхивало на подводе и в тетрадке у меня получились ужасные каракули. Я думаю, что сам бы черт ничего не разобрал бы в ней. Цыгаркой я ее прожег в нескольких местах. И вот лежит она сейчас передо мной старая, старая, измятая вся, и смотрят на меня и на свет Божий, все эти: Ильи Ильичи, Фомы Фомичи и, даже, баба чем-то знаменитая (потом-то я узнал) Айседора Стрелопонтовна.

Есаул, что сбоку ехал, помню засмеялся.

— Один брешет, а другой записывает!

Что-ж, пусть и наш люд казачий почитает. Конечно, Иван Ильич много от себя прибавил, может быть и я что приписал — много ли в этом греха? Кому не нравится — отложи книжку в сторону, да и хвост трубой или морковкой, на легком катере.

Все это, в конце концов, не важно. А вот лучше, что я скажу. Когда пишу от руки, вроде я свое писание узнаю, а как напечатают его — оно сразу как не мое станет. Не узнаю. Даже если спросят:

— Кто писал?

Не знаю, скажу, но только не я. Не я, и все тут.

Во-первых, я карандашиком-огрызком и очень неразборчиво, а тут и буквы другие и краска типографическая. Речи о чистописании не имеется. У меня, к примеру, и кляксы, взять хотя бы эту — финтифлюшкой; во многих местах прокурено, видать, что человек много думал и много старался, а напечатанное — чисто, ровно и, даже, как-то черезчур легкомысленно получается. Хотя мыслей внесено, надо вам сказать, ежели вы сами не рассмотрели, — бездна. Так и просятся наружу. И не одна, вот что занятно, далеко не одна. Ворох мыслей. Да-а, замечательно. А как напечатают — чужое для меня станет.

— Но ты, скажут, составлял, так твою, этак…

— Нет, — скажу я, — не знаю, кто составлял. Казак я станицы общеизвестной, и хутора непорочного, а насчет чего прочего — прощенья просим.

Тут я не дурак, папаху в руки, да и уноси Бог ноги. Я не Гаморкин, чинов и орденов не имею, власти у меня нет, а медаль?… — так это не всчет.

По секрету, пожалуй, признаюсь — как-то надо было кое что до казачьего ума довести и глаза открыть. Довольно нам слепыми щенками быть, в российской корзинке валяться. Мир-то какой! Свету сколько! Международность. Простор.

— Ну, — говорю я Гаморкину.

Молчит Иван Ильич.

— Что-ж ты, отец, притих?

Повернул он ко мне свое лицо, а оно грустное-прегрустное и глаза на нем, будто не его, не Гаморкинские.

— Что с тобой?

— Э-эх, кум Кондрат Евграфыч, — родится еще один Иван Ильич Гаморкин. Как-то у него жизнюшка потечет? Может быть он на меня и похожим не будет, а все же будет он — Иван Ильич. И вот, кум, грустно мне от чего-то стало.

— Оставь, Иван Ильич. Был же до тебя уже один Иван Ильич — и ничего. Казаком был, казаком и остался.

— Все это верно, а всетаки…

— Что, всетаки?

— Не хочется мне посередке быть. Кто посередке умостился, на того потолок и обвалился. Знаешь? Завсегда.

— Так что же ты, еще раз жить захотел и не доволен своим преждевременным появлением? Посмотри-ка Ильич, — у тебя: Настасья Петровна, Нюнька, Фомка…

— Все это хорошо. Оно конечно. Но… не дюже. Вот правнуку моему, Илье то Фомичу, миноносец по брюху — черк. Погиб на своем посту и… славы не оберешься. Пострадал. За что? За Казачество. А я? Я то что? Каптенармус. Ты скажи какой я, ну какой я, боевой елимент, — Мармус какой-то.