Ирен Немировски: Властитель душ

– Что могло случиться, милый?

Он молчал.

– Что с тобой? У тебя дрожат руки.

Зная, что расспрашивать бесполезно, она умолкла. Только согревала его руки в своих, и понемногу дрожь унялась.

– Ты здорова? – В его голосе по-прежнему звучала тревога.

– Здорова. Благополучна и счастлива, как королева. У меня есть все, о чем только можно мечтать. Но мне бы хотелось…

– Чего?

– Хотелось бы поскорее вернуться домой, к тебе.

Она заметила с жалостью, что взгляд мужа выражает полное изнеможение и растерянность, лицо осунулось, рубашка измята, костюм не вычищен, на пиджаке не хватает пуговицы, галстук завязан небрежно.

– Дарио, а себя ты не забываешь? Ты говорил, что у тебя много пациентов. Это правда?

– Правда.

Сестра принесла на подносе ужин.

– Поешь, – заволновался Дарио. – Какой чудесный суп! Ешь скорей, не то он остынет.

– Мне не хочется.

– Ты должна. Чтобы у маленького было молочко.

Дарио стал кормить ее с ложки, она засмеялась и сама, разохотившись, поспешно доела суп.

– А как же ты? Ты поел?

– Да.

– Дома? Прежде чем пришел ко мне?

– Да.

– Так вот почему ты опоздал!

– Ну конечно! Не беспокойся, все хорошо.

Она улыбнулась. В палате царил полумрак: чтобы глаза Клары не утомлялись, лампу заслонили листом голубоватой бумаги. И все равно она заметила, как Дарио потихоньку взял с подноса оставшийся кусок хлеба и с жадностью проглотил его.

– Ты голоден?

– Нет же, я сыт, сыт…

– Дарио, ты с утра ничего не ел!

– Что ты выдумываешь? – проговорил он ласково. – Полно. Не нужно волноваться. От волнения может пропасть молоко.

Тихо, почти не дыша, он склонился над колыбелькой.

– Знаешь, Клара, у нашего сына будут светлые кудри.

– Не могут они быть светлыми. У нас с тобой волосы иссиня-черные. А вот у наших родителей…

Стали припоминать, как выглядели родители. Он рано осиротел. Она в пятнадцать лет убежала из дому, влюбившись в беспутного бродягу по имени Дарио. В памяти всплывали неясные лица, словно бы едва различимые вдалеке в сумраке и в тумане: вот до времени состарившаяся женщина в черном платке, закрывающем лоб до самых бровей; вот другая, вечно пьяная, осыпающая проклятиями и бранью слабенького запуганного ребенка; вот отец Клары, старик с морщинистым лбом и длинной седой бородой; вот отец Дарио, нищий грек, бродячий торговец. Его-то нетрудно себе представить, сын похож на него как две капли воды.

– Наши родители тоже были черноволосы.

– А деды и бабушки?

– Кто ж их знает…

Своих бабушек и дедушек они никогда не видели. Дети уехали и расселились в чужих краях, а старики остались на родине: в Греции, в Италии, в Малой Азии. Для внуков они и вовсе не существовали. Возможно, среди безызвестных канувших в небытие предков-левантинцев и нашелся бы кто-нибудь, у кого в младенчестве был светлый пух и нежная розовая кожа. Вполне возможно!

– Клара! Откуда нам знать наших дедов? Или ты вообразила себя благополучной француженкой?

Посмеялись. Они с полуслова понимали друг друга. Их сроднила не только любовь, сделав единой душой и единой плотью, – они, словно брат с сестрой, родились в одном портовом крымском городе, вместе глодали черствую корку, вместе запивали ее водой.

– После родов ко мне заходила мать настоятельница. И спросила, полная ли у нас семья. Дарио, я слышу в часы посещений, как за стеной в соседней палате радостно восклицают бабушки и тетушки: «Он похож на деда! На двоюродного брата Жана! На твоего дядюшку, что погиб в четырнадцатом году!» Нам никогда не скажут, на кого похож наш сын. Они приносят кучу пакетов, перевязанных яркими лентами. Сестра сказала, что там конверты, платьица, кофточки, погремушки. Представляешь, они шьют распашонки из старых простыней, изношенных и мягких, – прибавила Клара совсем тихо.

Разговор утомил ее. Она говорила с трудом, часто останавливалась и переводила дух. Она не знала, как выразить изумление и восхищение тем, что есть семьи, где всю жизнь мирно спят из поколения в поколение на простынях, пока те не изнашиваются, так что можно выкраивать из них распашонки и пеленки для новорожденного, у колыбели которого умиляется толпа родственников.

– Я сказала монахине, что ухаживает за мной: «А у нас нет родственников. Мы всем чужие. Никто не обрадовался этому ребенку. Никто не оплакивал того». Она меня выслушала. Но ничего не поняла.

– Ну где же им понять, – вздохнул Дарио.

Усталость и странное возбуждение жены не на шутку его встревожили. Ему захотелось прервать разговор. Но Клара, продолжая говорить, уже спала, положив голову ему на плечо. Вошла сестра и бесшумно затворила ставни: в больнице Пресвятой Девы ночной воздух считали вредным.