— Все через это проходят, — наконец говорит он. — Все хоть раз в жизни проходят через это, мама… Не знаю, как тебе объяснить.
В окно проникает скупой свет, лицо Кармен остается в тени. Когда она говорит, почти в самой середине ее лица зияет дыра, еще более темная, чем все лицо.
— Теперь все не так, как было раньше.
Марио впивается в колени своими загорелыми, сильными, молодыми руками:
— Мир меняется, мама, это естественно.
— Он меняется к худшему, сынок, всегда к худшему.
— Почему к худшему? Просто мы поняли, что не все из того, о чем думали много веков назад, что не все унаследованные нами идеи — непременно самые лучшие. Более того, некоторые из них и вовсе не хороши, мама.
Кармен смотрит на него и хмурится:
— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.
Они говорят тихо. И по голосу Марио можно догадаться, что он ищет сближения:
— Надо прислушиваться к другим, мама, вот что я хочу сказать. Ты никогда не обращала внимания, например, что наше понятие о справедливости часто подозрительно совпадает с нашими интересами?
Взгляд Кармен временами становится сосредоточенным и тревожным. А у Марио все растет его простодушная бодрость.
— Попробуем просто-напросто открыть окно. В нашей несчастной стране окна не открывались ни разу за всю ее историю!
Марио порозовел. Он немного смущен. Чтобы скрыть это, он встает и подходит к кофейнику, гасит горелку, и за несколько секунд она приобретает пепельный оттенок. Он берет с посудной полки две чашки и сахарницу. Наливает кофе матери — та сидит неподвижно, прищурившись, как будто рассматривает что-то очень далекое.
— Не понимаю я вас, — шепчет она наконец. — Все вы говорите загадками, словно решили свести меня с ума. Вы слишком много читаете.
Марио подвигает к ней чашку.
— Пей, — строго говорит он. — Пей, пока не остыло.
Кармен медленно размешивает сахар и пьет. Сперва неохотно, как бы боясь обжечься, но, убедившись, что кофе не горячий, пьет уже спокойно. Потом опять смотрит на сына, пытаясь понять его уже не разумом, но как свою плоть и кровь, как продолжение самой себя.
— Этого не может быть, — наконец произносит она. — Не может быть, чтобы ты остался все тем же мальчишкой, каким ходил в школу, и я говорила, видя твои отметки: «Этот мальчик — настоящий ученый», — а ты говорил: «Я не ученый, мама, я философ».
Чтобы скрыть смущение, Марио пьет кофе, но слишком сильно наклоняет чашку, и кофе течет у него по подбородку. Он ставит чашку на мрамор стола и поспешно вытирает рот тыльной стороной руки.
— Не надо! — шепчет он. — Можно подумать, что тебе доставляет удовольствие стыдить нас нашими смешными выходками чудо-детей.
Кармен широко открывает глаза; она искренне удивлена.
— Честное слово, я тебя не понимаю, — говорит она, — вы отрекаетесь от тех лет, когда вы были лучше, чем теперь. Твой родной отец…
Марио хватается за голову.
— О, лучше, чем теперь! — говорит он с пафосом. — Бога ради, мама! Вот оно, наше чудовищное манихейство [53] Манихейство — религиозно-философское учение, названное по имени его основоположника, персидского ересиарха Мани (III в.). В основе этого учения лежит дуалистическое мировоззрение, разделяющее бытие на два начала — добра и зла, находящихся в постоянной борьбе.
: это хорошо, а это плохо, — аромат кофе и внимание слушательницы переносят Марио в бар «Флоро», за столиками которого его однокурсники ежедневно беседуют и редактируют бюллетень «Агора». Марио вдохновляется, горит, закуривает сигарету. — Хорошие направо, плохие налево. Так вас учили, ведь правда? И вы предпочли усвоить это, прежде чем взяли на себя труд заглянуть поглубже. Все мы — и хорошие и плохие, мама. И то и другое одновременно. А изгнать надо лицемерие, понимаешь? Лучше понять и признать это, чем всю жизнь изобретать все новые аргументы. В нашей стране со времен Коммунерос [54] Речь идет о «восстании Коммунерос» (т. е. городов-коммун), вызванном недовольством внутренней политикой короля Карла I (1520 г.).
мы только и делаем, что затыкаем себе уши, а того, кто кричит слишком громко, кто может побороть нашу глухоту и разбудить нас, мы изгоняем — и все в порядке! «Это голос зла», — говорим мы себе в утешение. И это нас вполне удовлетворяет.
Кармен смотрит на него с испугом. Глаза ее становятся плоскими. Все лицо ее теперь стало плоским. Марио понимает, что его слова бесполезны, а его надежда равносильна надежде на то, что мяч удержится на гладкой поверхности стены. Лицо Кармен плоско, как эта стена. И, как стена, она отбрасывает от себя мяч, с каждым разом все сильней и сильней. Пауза. И все-таки Кармен не сердится. Она настроена благодушно. В соседней комнате начинает шевелиться Доро. Освещенный двор полнится шумом: лениво переговариваются люди, скрежещут мусорные урны, которые кто-то волочит по камням, звенит посуда. Упрямо покачав головой, как бы желая отогнать какую-то мысль, Кармен спрашивает:
Читать дальше