Шмуэль-Йосеф Агнон - Простая история

Борух-Меир вдруг фыркнул.

— Что смешного? — полюбопытствовала Цирл.

— У меня когда-то была старуха соседка, — сказал Борух-Меир, — которая плакала, когда хлестали лошадь. «Оставьте ее, — говорила она. — Быть лошадью и без того тяжело».

Гиршл, закутанный в меховую шубу, пытался вспомнить, о чем он думал. Может быть, о том, чтобы вести здоровый образ жизни и чего-то добиться. Да, я думал о том, что надо что-то с собой делать. Какая мягкая рука у Тойбера. Человек с его привычками мог бы легко дожить до ста лет. Но пока я живу с родителями, у меня нет даже собственных привычек.

Жители Шибуша положительно относились к предстоящему браку Гиршла с Миной, радовались за Гурвицев. Надо сказать, что нельзя себе представить Шибуш без Боруха-Меира и Цирл, как фаршированную щуку без перца. Порой о Гурвицах распространялись смешные истории — но если кто-то и смеялся над ними, то исключительно беззлобно. Когда Господь покровительствует тебе, то и твои сограждане, скорее всего, будут на твоей стороне. Начинал Борух-Меир младшим приказчиком, а стал богатым человеком. Все его движения, неторопливые и, уж конечно, далекие от импульсивности, даже его борода, не короткая, но и не длинная, свидетельствовали о его добропорядочности, достоинстве. Такому человеку нечего бояться поехать и в другой город, пусть даже в самый Карлсбад. Он никогда ни с кем не ссорился, никого не обижал, если не считать того случая, когда на местных выборах он решил поддержать Блоха вопреки желанию самого видного из жителей Шибуша, Себастьяна Монтага, стоявшего за Бика. Однако в этом Борух-Меир был не одинок: фактически почти весь город проголосовал за Блоха; другое дело, что выбранным оказался все-таки Бик… Но этой истории мы здесь касаться не будем.

С тех нор много воды утекло в Стрый. Борух-Меир и Себастьян Монтаг помирились, деликатесы, появлявшиеся на столе в доме Монтагов, происходили из лавки Боруха-Меира. В книге доходов и расходов, которую вел Борух-Меир, была особая страница, озаглавленная «Подарки для Р.З.», то есть для реб Занвила (так звали первоначально Монтага). Когда реб Занвил — Себастьян Монтаг появлялся в лавке, Цирл тут же подносила ему рюмку водочки и закуску, а товары доставлялись ему на дом — без всякой просьбы с его стороны. И большое счастье, что так оно было, иначе г-же Монтаг, возможно, пришлось бы умереть с голоду. Себастьян был страшный мот и кутила, тратил все свои деньги на карты и дам полусвета, с которыми проводил все свое время. Себастьян Монтаг, будучи самым щедрым из людей, всегда мог быть уверен, что и ему подкинут деньжонок в случае его неплатежеспособности: нельзя же допустить, чтобы один из самых богатых евреев города был посажен в долговую яму. Нечего и говорить обо всех его друзьях и родственниках, которые могли повести себя хуже самого дьявола, если их не подпитывать молоком человеческой доброты. Да и рядовым шибушцам тоже надо было чем-то питаться. Из восьми тысяч евреев, проживавших в городе, далеко не все были обеспеченными людьми. У тех из них, кто жил в больших домах и по утрам пил какао с белой булочкой, не было оснований для жалоб. Однако существовали и такие, которые не всегда имели черный хлеб с луковицей для завтрака и крышу над головой. Борух-Меир никогда не отпускал бедняка, не подав ему гроша; помнил он и о тех, кто прежде был богат, но впоследствии разорился. Пусть другие кричат нищему, чтобы он искал себе работу. Борух-Меир придерживался того мнения, что, если какой-то один нищий даже станет работать, мир от этого не изменится. А о тех, кто обанкротился, он говорил:

— Возблагодарим Господа, что этот человек больше не занимается коммерцией. Кто знает, кого бы он еще потянул с собой на дно, если бы продолжал ею заниматься.

Дом Гурвицев стоял в ряду других домов и магазинов в центре города. Он был не больше остальных и выделялся только тем, что на крыше его торчала заброшенная голубятня: отец Цирл был заядлым голубятником. На втором этаже дома располагалась просторная квартира Гурвицев, а внизу находилась длинная и узкая лавка, где и трем-четырем покупателям было тесно, но всегда толпилось пять-шесть человек. На прилавках стояли весы, на полках лежали товары. У входа сидела Цирл. Сама она не прикасалась к товарам — ее дело было разговаривать с покупателями. В отличие от своего отца, который считал, что лавка — не синагога и нечего в ней рассиживаться, заниматься болтовней; в отличие от своего мужа, всегда занятого счетами, от Гиршла, всегда что-то отмеривавшего или взвешивавшего, и от приказчиков, без конца что-то заворачивавших, у Цирл было время поболтать с каждым покупателем. Это она и делала, подавая одновременно знак кому-нибудь из приказчиков, чтобы он подошел и продал человеку что-нибудь такое, чего у того и в мыслях не было покупать.