Элиза Ожешко - Юлианка

Она не только была удручена заботами, ее угнетал какой-то страх. Разговаривая с людьми, она старалась не встречаться с ними взглядом, опускала глаза или отводила их в сторону, отчего всегда казалась смущенной. Видно было, что Янина не умела вести даже самое скромное хозяйство и питала пристрастие к вещам, которые были ей не по средствам. Ее расточительность не распространялась на одежду. Она как будто навсегда отказалась даже от помыслов о кокетстве, нарядах, изяществе. С тех пор как она появилась в этом доме, ее видели в одном и том же платье, в одной и той же шляпке; платье было уже сильно поношенным, а вылинявший цветок на шляпке превратился в грязную тряпочку. Но Янина любила сласти, цветы и птиц. Она приносила из города цветы, пирожные, конфеты, завела еще одну канарейку, уставила подоконник горшками с растениями. А потом по целым неделям не посылала в кухмистерскую за обедом и самые необходимые продукты брала у Злотки в долг. Ее поступки и образ жизни говорили о том, что она принадлежит к числу тех женщин, которые на всю жизнь остаются слабыми, робкими и беспомощными детьми.

Но тот, кто увидел бы ее глухой ночью, когда она с лампой в руке, крадучись, пробиралась по нежилому этажу дома, по пустым, темным комнатам, в которых завывал ветер, и, поставив лампу на пол, долго стояла возле маленькой девочки, спавшей на убогой постели, тот понял бы, что эта женщина-ребенок глубоко страдает. Прямая, неподвижная, с закинутыми за голову руками, с широко раскрытыми, остановившимися глазами, она была похожа на статую, в которой ваятель воплотил человеческую скорбь и страдание.

— Боже, зачем ты дал мне сердце?

Иногда, прижав руку к груди, она исступленно шептала в ночной тишине:

— Совесть моя, совесть, совесть!

По временам, наедине с собой, она перебирала при свете лампы старые письма, засушенные цветы, обрывки выцветших лент и беззвучно плакала — горько и долго.

— Если б я могла потерять память… — твердила она, заломив руки, — если б я могла потерять память, как потеряла веру и надежду!..

В середине зимы она встретилась в подъезде с владелицей гладильной мастерской и робко спросила, не купит ли она ее канареек. Ясновельможная собственница убогого владения соблаговолила сказать, что спросит своих племянниц.

— Если пожелают, — куплю у вас птичек; я ведь своим барышням ни в чем не отказываю; ну, а если уж не пожелают, — не куплю.

Барышни изъявили желание приобрести хорошеньких певчих птичек, и хозяйка гладильной мастерской прислала за ними, уплатив нужную сумму.

Когда канареек уносили, Юлианка нежно прощалась с ними и, плача, старалась поцеловать их сквозь прутья клетки.

— Не плачь! — сказала ей Янина. — Для слез у тебя, может статься, скоро будет причина посерьезнее.

Вскоре после продажи канареек Янина объявила девушке, доставлявшей обеды из кухмистерской, что отказывается от них.

— Я буду готовить дома, — сказала она, — дешевле обойдется.

Но домашние обеды не удавались Янине; ничего толком у нее не получалось, — она обжигала руки, сердилась, плакала. Кончилось тем, что она стала покупать или брать в долг в городе холодные готовые блюда, стоившие столько же, если не больше, чем горячие питательные обеды из кухмистерской. Она, видно, не умела вести счет деньгам и, кроме того, была лакомкой, поэтому много денег уходило на сласти.

Когда весной, в первый ясный и солнечный день, Янина зашла к Злотке в лавку, та всплеснула руками:

— Ай-ай! Как вы плохо выглядите! Как похудели!

И в самом деле, лицо Янины пожелтело, глаза ввалились, на лбу прибавилось морщин. Она постарела и подурнела, только льняные волосы вились все так же молодо и кокетливо и маленький рот сохранил свежесть и привлекательность.

— Хочу посоветоваться с вами, милая, — сказала она, — как мне быть? Я нашла место, очень хорошее… у порядочных людей в довольно богатом доме… Жалованье предлагают большее, чем я когда-либо получала, — не знаю уж, чем я так понравилась и родителям и детям…

Она умолкла и казалась еще более смущенной, чем обычно.

Злотка молчала, покачивая головой, как всегда, когда задумывалась над чем-то грустным и непонятным. Потом устремила свои умные, проницательные, хотя и потухшие от старости глаза на стоявшую перед ней женщину и тихо спросила:

— Что же будет с ребенком?

На этот раз Янина была, очевидно, так погружена в свои мысли или расстроена, что не сказала, как всегда: «А мне какое дело до этого ребенка?» Облокотившись о прилавок, она глядела невидящим взглядом и глухо повторяла: