Жозе Эса де Кейрош - Знатный род Рамирес

— Видел я Кастаньейро. Без ума от твоей повести. Его послушать, так сами Эркулано и Ребело не сумели бы так точно восстановить старину. Говорит, в эпическом реализме ты превзошел «Саламбо». В общем, без ума! Ну, а мы, конечно, ждем не дождемся твоего шедевра!

Фидалго густо покраснел и пробормотал: «Какие пустяки!» Потом подошел к креслу, в котором восседал Андре, и коснулся широкого плеча:

— Да, старина, не хватало нам тебя. На днях проезжал я мимо Коринды и так, понимаешь, затосковал по тебе…

Тут багровый от волнения Барроло, который все это время метался по комнате, поглядывая то на Андре, то на Гонсало и беззвучно посмеиваясь, не выдержал и крикнул:

— Ну, хватит предисловий! Выкладывай свой сюрприз, Андре! Я прямо чуть не лопнул… Но делать нечего, слово есть слово! А больше не могу. Готовь, Гонсалиньо, пятнадцать тостанов.

Это вновь разожгло любопытство Гонсало, но он не подал виду.

— Должно быть, и впрямь новости хорошие! — небрежно бросил он.

Не меняя позы, Кавалейро повел рукою.

— Ах, это в высшей степени естественно, это само собой разумеется! Сеньора дона Граса уже знает, не так ли? Удивляться абсолютно нечему… Иначе и быть не могло!

Гонсало нетерпеливо воскликнул:

— Ну, говори же наконец!

Кавалейро, однако, тянул. Удивляться надо лишь тому, что до сих пор не додумались сделать такую простую, такую естественную вещь… Не так ли, сеньора дона Граса?

Гонсало взорвался:

— А, черт, скажешь ты или нет?!

Кавалейро неспешно поднялся с кресла, оправил манжеты, выпятил грудь и начал глубоким, даже торжественным голосом:

— Моему дяде и Жозе Эрнесто пришла на ум весьма простая мысль, которую они и довели до сведения его величества… Его величество одобрил эту мысль. Одобрил настолько, что она как бы перешла к нему, стала его собственной, и теперь мы вправе считать, что это — мысль его величества. Итак, его величество король полагает, как и мы, что одному из знатнейших, людей королевства — точнее, знатнейшему — приличествует титул, свидетельствующий как о древности рода Рамиресов, так и о высоких личных заслугах нынешнего их отпрыска. И потому, дорогой мой Гонсало, спешу сообщить тебе от имени короля, что в скором времени ты станешь маркизом де Трейшедо.

— Ура! Ура! — заголосил Барроло, яростно хлопая в ладоши. — Гони пятнадцать тостанов, сеньор маркиз де Трейшедо!

Краска прилила к тонкому лицу Гонсало. Он понял: титул — подарок Кавалейро не отпрыску славного рода Рамирес, но покладистому брату Грасиньи… А главное, что-то здесь было не так. Ему, Рамиресу, чей дом десять столетий кряду давал начало династиям, создавал страну, отдал ей на поле брани не меньше тридцати жизней, швыряют в правительственном вестнике пустой титул, словно разбогатевшему лавочнику, оказавшему государству денежную услугу! И, обернувшись к Андре, ожидавшему бурных эмоций, он процедил с полупоклоном:

— О, маркиз де Трейшедо! Как мило, как любезно… — Потом потер руки и прибавил с любезной и удивленной улыбкой: — Но, дорогой мой Андре, по какому праву король жалует мне этот титул?

Кавалейро рывком поднял голову. Он обиделся и удивился:

— По какому праву? Да потому, что он, слава богу, наш король!

Но Гонсало просто, без тени горячности или вызова, ответил в том же чуть шутливом тоне:

— Прости меня, Андрезиньо. Еще не было в помине ни королей португальских, ни даже самой Португалии, когда мы владели Трейшедо. Мне нравится старый обычай, — знатным людям пристало преподносить друг другу богатые дары; только пусть будет первым тот, чей род старше. У короля есть усадьба в предгорьях Бежи — «Ронсан», если не ошибаюсь. Так вот, передай королю, что я имею удовольствие пожаловать ему титул маркиза де Ронсан.

Барроло, ничего не понимая, онемел и даже как-то осунулся; Грасинья же вся зарделась — ее восхитила гордость брата, которая была так созвучна ее собственной и еще прочнее соединила их души. Андре Кавалейро в бешенстве иронически пожал плечами и бросил:

— Что ж, прекрасно! Каждый поступает как ему угодно…

Появился лакей с подносом, уставленным чашками чая.

В воскресенье были выборы.

Из робости, а может, из суеверия, Гонсало решил провести этот день в одиночестве. Друзья из Вилла-Клары и даже из Оливейры считали, что он сидит у сестры, поближе к губернатору, а он в субботу, под вечер, оседлал коня и сбежал к себе, в Санта-Иренею.

Однако Барроло (все еще не пришедший в себя после «этой выходки, оскорбительной для Кавалейро!.. и, черт возьми, для короля!») взялся переправлять в «Башню» все официальные подсчеты по мере их поступления в канцелярию. И вот как только кончилась месса, между «Угловым домом» и старым монастырем св. Воскресения начали сновать слуги. В столовой обосновалась Грасинья; она любовно переписывала круглыми буквами сообщения Кавалейро и карандашные приписки: «Все идет превосходно», «Победа, победа!», «Кланяюсь всем!». Падре Соейро ей помогал.