Жозе Эса де Кейрош - Мандарин

Вспыхнув румянцем, я прошептал:

— Признаю.

И он продолжил спокойно и мягко:

— Так вот, а что же такое сто пять или сто шесть тысяч конто? Мне хорошо известно, что это сущий пустяк… Но для начала они все же открывают возможность пойти на штурм счастья. Теперь взвесьте все «за» я «против»: мандарин, этот живущий в самом сердце Китая дряхлый подагрик, бесполезен как человек и как чиновник Небесной империи, и Пекину, и человечеству он все равно что галька во рту голодного пса. Однако существует закон превращения субстанций — это точно, я отвечаю за свои слова, мне ведомы тайны мироздания. Такова уж природа земли: где-то она принимает в себя отжившего свой век чиновника, а где-то в другом месте вместо него появляется совокупность форм как, например, пышно цветущая растительность. Вполне возможно, что, будучи никчемным для Небесной империи, мандарин окажется полезным в другой точке земного шара, превратившись в благоухающую розу или вкусную кочанную капусту. Убить, сын мой, это, как правило, привести в соответствие мировые нужды: устранить избыток в одном месте, чтобы в другом восполнился недостаток. Проникнитесь обоснованностью этой философии. Какая-нибудь бедная портниха в Лондоне страстно мечтает увидеть на окне своей мансарды цветок в горшке, полном чернозема, — цветок утешил бы эту обездоленную, но в результате неверного распределения субстанций то, что должно быть розой в Лондоне, в данный момент здесь, в Байте, воплощено в государственного деятеля… Вот тут-то и появляется убийца с ножом и вспарывает живот этому деятелю. Деятеля хоронят со всеми почестями, коляски следуют за гробом, материя начинает разлагаться, вступает в общую эволюцию атомов — и ненужный государственный деятель, превратившись в фиалку, начинает радовать обездоленную белокурую портниху. Выходит, убийца — филантроп?! Так дозвольте мне, Теодоро, сделать следующий вывод: смерть этого старого, выжившего из ума мандарина бросит вам в карман несколько тысяч конто. И с того самого момента вы сможете послать ко всем чертям многих представителей власти. Так вот, задумайтесь над тем, сколь велико будет полученное вами удовольствие! И тут же о вас начнут трезвонить газеты. Вообразите себя на вершине человеческой славы! И заметьте, что для всего этого надо лишь взять колокольчик в руки и, тряхнув его, услышать ди-линь-ди-линь. Нет, я не варвар, нет, я вполне понимаю отвращение джентльмена к убийству современника: пролитая кровь марает руки, а потом ужасная агония человеческого тела. Но в данном случае вы не увидите из этого омерзительного спектакля ни единой сцены. Ведь, беря колокольчик в руки, вы вроде бы зовете слугу… И сто пять или сто шесть тысяч конто у вас в кармане — я не помню, сколько точно, но у меня все записано… Не сомневайтесь во мне, Теодоро. Я — рыцарь и доказал это, когда схватился с тираном во время первого восстания, поднятого во имя справедливости, за что и был низвергнут с таких высот, о которых ваша милость даже понятия не имеет… Весьма основательное падение, мой дорогой сеньор! Большие неприятности! И утешает меня только то, что тот, другой, тоже не в безопасности; ведь когда против Иеговы один сатана, все проще простого: наслал на него еще один легион архангелов — и все, но когда врагом Иеговы становится человек, вооруженный гусиным пером и тетрадью с белой бумагой, — дело дрянь!.. Однако сейчас речь идет о ста шести тысячах конто. Ну же, Теодоро, перед вами колокольчик, будьте мужчиной!

Долг христианина мне был хорошо известен. И если бы этот персонаж вот так же ночью при лунном свете поднял бы меня на вершину горы в Палестине и там, наверху, показывая мне города, народы и спящие империи, мрачно сказал бы: «Убей мандарина — и все, что ты видишь в долине и на холме, будет твое», я бы, следуя славному примеру, знал, что ему ответить, и, подняв палец к усыпанной звездами небесной чаше, сказал бы: «Царство мое не от мира сего!» Я ведь хорошо помню прочитанных мною авторов. Однако сто с лишним тысяч конто были предложены мне в переулке Непорочного зачатия, при свете стеариновой свечи и к тому же субъектом в цилиндре, опиравшимся на зонтик…

Я более не колебался. Твердой рукой взял колокольчик и позвонил. И вдруг, — возможно, то была игра воображения, — мне показалось, что звонит колокол, и такой огромный, как само небо, и так страшно, на всю вселенную; он явно разбудил дремавшие светила и храпевшие на своих осях пузатые планеты…

Тут сидящий против меня персонаж поднес к глазам палец и смахнул навернувшуюся было слезу, что затуманила его взгляд: