Габриэле д'Аннунцио - Леда без лебедя

Ах, как хотел бы воссоздать я силой моего воображенья тот разговор ночной, что состоялся в комнате высокой, где кучею лежали испачканные мазью пелены и издавали зловонье и слышался по временам охрипший, приглушенный стон горлиц из гнезда при меркнущем сиянье лунном.

Месяц март заразил Биаше любовью! Две, три ночи он не смыкал глаз: бросало в жар, по коже бегали мурашки, тело покалывало иголками, будто из него вот-вот должно было проклюнуться множество почек, веток и бутонов шиповника. В эту каморку неведомо откуда проникал свежий, необычно терпкий аромат пьянящего сока, молодого боярышника, цветущего миндаля. Он готов поклясться Святой Барбарой Покровительницей, что, когда последний раз видел Дзольфину, она стояла, обхватив ствол именно миндального дерева, и смотрела на два крыла барки в открытом море; над головой ее было что-то радостно-белоснежное, шуршавшее на солнце и ароматное, тело волнами окутывало небесно-голубое цветение льна, глаза сияли двумя раскрывшимися, невиданной красоты барвинками, и в сердце, наверное, тоже благоухали цветы.

Биаше здесь, в конуре, размышлял об этом сиянии, обо всем весеннем журчании жизни, и его обуревали желания; вдали едва брезжила заря, робко проступала граница Адриатического моря, когда он проснулся и полез по хрупким деревянным ступенькам на вершину колокольни, где ласточки свили гнезда.

В воздухе дрожали странные неясные шумы: прерывистое дыхание, вздохи листьев, треск живых ветвей, взмахи крыльев; свернувшись калачиком еще спали дома, равнина дремала под легким одеялом тумана, и здесь, наверху, над этим безбрежным стоячим озером легкий бриз раскачивал верхушки деревьев. Вдали, на фоне пепельного горизонта, виднелись мягкие, всех оттенков фиолетового холмы, стальной полосой сверкало море, в тени темнели несколько парусов, и надо всем этим сиял чистый прозрачный небосвод, на котором постепенно бледнели одна за другой звезды.

Три оцепеневших, пустотелых бронзовых колокола с орнаментом ждали Биаше, его рук, чтобы победоносно закачаться в утреннем воздухе.

Биаше взялся за веревки и потянул — самый большой колокол, Волк, дрогнул всем телом, огромная пасть его расширилась, сжалась и еще раз расширилась, поток металлических звуков, подобный протяжному завыванию, обрушился на крыши, вместе с ветром разнесся по всей равнине, над морем. Удары накладывались друг на друга, бронза словно ожила и пришла в исступление, как чудовище, обезумевшее от ярости или от любви; колокол устрашающе раскачивался то вправо, то влево, изрыгая от удара до удара на фоне непрерывного гула две мрачные, тягучие ноты; он то сбивался с ритма, то ускорял его, все это сливалось в гармоничное, хрустальное звучание и торжественно наводняло пространство. Поток света и звука пробуждал там, внизу, поля, туман дымился и постепенно таял, утро становилось прозрачным, холмы приобретали медный оттенок… И вот раздался новый звук — удары Колдуна, хриплые, пронзительные, остервенелые, как лай собак на ощерившегося зверя; зазвучал частый перезвон Певчего, радостный, чистый, вызывающе звонкий, словно удары града по хрустальному куполу, а затем вдалеке откликнулись другие пробудившиеся колокольни; там, внизу, колокольня Святого Рокко, красноватая, заслоненная дубами, колокольня Святой Терезы, огромная, резная, белая, словно сахарная головка, колокольня Святого Франческо, монастырская колокольня, — в общей сложности двенадцать металлических содрогающихся зевов, многоголосый радостный, бодрящий воскресный гимн разнесся над торжествующе залитой солнцем равниной.

Перезвон опьянял Биаше. Надо было видеть, как этот нервный, худенький паренек с красным шрамом на лбу, тяжело дыша, работал руками, повисал на веревках, словно обезьяна, как мощно и властно поднимал его Волк, как он вскарабкивался на галерею, чтобы исторгнуть последние звуки Певчего, качавшегося среди двух других мрачно сотрясавшихся усмиренных чудовищ.

Там, наверху, он был королем. Разросшийся плющ в молодом порыве тянулся вверх по старой облупленной стене, обвивался вокруг перекладин навеса, словно вокруг живых стволов, устилал кирпичи шатра мелкими кожистыми, блестящими, будто покрытыми эмалью листьями, свисал в широкие пролеты тончайшими зелеными змеевидными ростками, достигал черепицы, где весело ворковали в гнездах влюбленные ласточки.