Герман Брох - Новеллы

Когда на кладбище возобновилась панихида, и над разверстой могилой вновь прозвучали слова молитвы: «Воскрес из мертвых», и щупленький часовщик Замвальд, стоя над глубокой ямой, глядел в нее, не отрываясь, и рыдал, и все стали подходить по одному, чтобы бросить горсть земли на гроб воина и пожать руку часовщику, тут-то па виду у всего народа и возник опирающийся на два своих костыля, в долгополом больничном халате и с всклокоченной бородой Людвиг Гёдике; на краю могилы он воздвигся перед щуплым часовщиком Замвальдом и не обращая внимания на его протянутую руку, громко, так что все слышали, изрек свои первые слова. Он сказал:

— Воскрес из мертвых!

И после этих слов он отбросил от себя костыли, по не для того, чтобы взять лопату и кинуть горсть земли на гроб — нет, этого он не сделал, — он сделал нечто иное и совершенно неожиданное: сам собрался спускаться в могилу; неуклюже и обстоятельно он полез в яму и уже благополучно перекинул одну ногу через край. Разумеется, для всех его намерение осталось непонятно; все решили, что у него, ни разу еще и шагу не ступившего без костылей, ноги подломились от слабости. Сразу же подскочил доктор Куленбек одновременно с несколькими другими участниками похорон, они вытащили калеку из могилы и на руках отнесли на одну из кладбищенских скамеек. Может быть, Людвиг Гёдике действительно выбился из последних сил; он больше ничему не сопротивлялся, а остался смирно сидеть, куда его усадили; глаза его были закрыты, а голова свесилась набок. Но часовщик Замвальд, который тоже прибежал следом за всеми и тоже хотел чем-то помочь, остался рядом с Людвигом; и поскольку сильное горе способно разбередить человеческую душу, то Замвальд догадался, что тут происходит что-то особенное; присев подле каменщика Гёдике, Замвальд заговорил с ним и принялся утешать, как человека, пережившего тяжелую утрату; часовщик говорил с Людвигом Гёдике, как будто тот испытал самое тяжкое горе, он говорил об умершем брате, которому была дарована прекрасная молодая и легкая смерть. А Людвиг Гёдике слушал эти речи с закрытыми глазами.

Тем временем к могиле приблизились самые уважаемые люди города; среди них, как и следовало, находился Югено, облаченный в синий костюм, в одной руке он держал цилиндр, в другой — погребальный венок. И Югено кидал вокруг себя возмущенные взоры, потому что брата покойного не оказалось на месте и нельзя было дать ему полюбоваться на этот венок: замечательный венок из дубовых листьев — от общества «Дары Мозеля»; это было поистине превосходное изделие с лентами, на которых можно было прочесть слова: «Отважному воину — благодарное отечество».

С этих пор часовщик Замвальд стал часто бывать в лазарете. Здесь лечили, здесь ухаживали за его братом — вот он и навещал это место; но, кроме того, ему хотелось выразить как-то свою благодарность, и в знак признательности он не только безвозмездно отрегулировал все больничные часы, но еще вдобавок стал сам предлагать обитателям лазарета, чтобы все отдавали ему сбои карманные часы, а он, мол, их бесплатно будет чинить. Заодно он навешал солдата ландвера Гёдике.

А Гёдике и сам ждет этих посещений. После похорон для него многое прояснилось и он успокоился; земное начало его жизни сгустилось, но притом жизнь его обрела возвышенный смысл, и дышать стало легче, хотя существование нисколько не утратило своей надежности. Теперь он со всей отчетливостью сознавал, что не нужно страшиться той тьмы, за которой скрывался былой Людвиг Гёдике, вернее, множество Людвигов Гёдике, ибо эта темная преграда есть всего лишь время, то время, что он пролежал в могиле. И даже если кто-нибудь вздумает напоминать о разных вещах, например, о том, что было с ним до положения во гроб, то и тогда ему совершенно нечего бояться — пожмешь плечами, да и только, потому что теперь ему точно известно, что ничего из прежнего больше не имеет значения. Теперь ему осталось только выжидать, ибо сколько бы ни собралось вокруг него всякой жизни, бояться ее больше не нужно, хотя бы она и надвинулась совсем вплотную; он уже пережил свою смерть, и все, что бы ни случилось в дальнейшем, служит лишь для того, чтобы еще выше вознесся строящийся каркас. Людвиг Гёдике, правда, и сейчас не произносил ни слова и не слушал, что говорят ему сестры или соседи по палате; однако назначение его немоты и глухоты заключалось уже не столько в защите своего «я» и своего одиночества, сколько в том, чтобы наказать нарушителей спокойствия и выразить им свое презрение. Терпел он одного лишь часовщика Замвальда и даже ждал его прихода.