Анна Бригадере - Бог, природа, труд

Тут же преследователь вскочил, уперев руки в бока, скорчил презрительную мину и сплюнул: «Трус! Маменькин сыночек! Как не стыдно!» — и исчез.

Госпожа пасторша вошла, всплескивая руками.

— Дети, дети! Что вы балуетесь? Что здесь происходит? Кто меня звал?

Преследуемый мгновенно вынырнул из-под стола, распрямился, встряхнулся:

— Ничего и не было. Мы себя тихо ведем. И чего ты нас ни за что, ни про что ругаешь!

Позвали к столу. Сестры вошли последними — Гриетыня уже притащила огромную миску с мясом, которую поставила на стол перед пасторшей. Мальчики сидели по шесть с каждой стороны стола. Госпожа во главе. Напротив, за другим концом стола, с трудом уместились сестры.

Пасторша делила. Каждый получил по куску мяса и огромной порции картошки и ждал, пока не положат остальным, и хозяйка, наполнив и свою тарелку, не возьмется за нож и вилку. Тут же зазвенели остальные ножи и вилки, и слышно стало только, как работают челюсти.

В миске оставалось еще несколько кусков. С виду большие, но одна кость. Чтобы хозяйке было что предложить в качестве добавки. И она начинает со старшего:

— Фердинанд, еще кусочек?

— Спасибо, нет!

— А тебе, Бруно?

— Спасибо, нет!

— А Францис?

— Нет, нет, тетя, я сыт.

Если кто-нибудь из мальчиков, особенно же старший — Фердинанд, отказался, то и остальные откажутся, тут уж сомнений не оставалось.

Они были правы. Кусок-то зачтется, а что с него толку — одна кость.

Но тут пасторша заметила быстрые, все примечающие глаза Аннеле. И неправильно истолковала ее взгляд.

— А вы? Еще один кусочек? Пожалуйста! Он на вас так и смотрит!

Аннеле смутилась. Ей показалось, что все сейчас глядят только на нее. Что делать? Как себя вести? И она вскакивает, словно выстреленная ракета. Глубоко приседает:

— Нет, спасибо, госпожа пасторша!

— Кхы, кхы, кхы!

Словно рядом под кем-то затрещал стул.

Нет, это Херберт, который невольно наклонился, чтобы скрыть дерзко выскочивший смешок. А смешок уже помчался. Двенадцать лиц ожили: один ухмыльнулся, другой осклабился, третий скривил рот, четвертый сморщил нос.

«Они надо мною смеются, — Аннеле обдало жаром с головы до ног. — Что же я такого смешного сделала? А, реверанс! Тут это, видно, не принято. Это вообще не принято. Каждый тут ведет себя, как взрослый, а я — как маленькая девочка».

Загромыхали стулья. Первой отодвинула свой стул хозяйка, и это послужило знаком для всех — каждый спешил исчезнуть, словно птенец из гнезда.

В маленькой комнатушке возле кухни мог поместиться еще один стул. И его поставили для госпожи пасторши, которая время от времени заходила посмотреть, как подвигаются дела с новым, цвета вереска платьем.

После обеда шум и грохот на некоторое время стихли, воцарилась тишина. Молодые люди засели за книги, госпожа прилегла отдохнуть, громыханье посуды и тяжелые шаги Гриетыни доносились словно откуда-то издалека. Но вот и эти звуки исчезли, и в дверях показалось круглое, лоснящееся лицо Гриетыни, потом вплыла и она сама и упала на стул, предназначенный для госпожи. Руки и ноги у нее налились свинцом, сердце переполнилось жалобами, и ей во что бы то ни стало требовалось их излить. Больше не говорила она «мы», больше не ощущала себя одним целым с госпожой Тидеман и не собиралась идти в своем цвета вереска платье злить Катерфелдиху, из «помещиков», — сейчас она была просто маленьким «я», одиноким в своих печалях и невзгодах, усталым от трудов и огорчений, которые в краткую минуту передышки нашли выход в украдкой скатившейся на засаленные руки слезе.

И тут полилась ее жалобная песня:

— Вы что ж думаете, вы что ж думаете! В четыре встаю, в одиннадцать ложусь. Двенадцать пар сапог каждое утро в ряд стоят, что тебе солдаты. Нельзя разве завести порядок, чтоб каждый сам свои чистил? Ничего, руки не обломились бы! Так нет! «В своем доме они к этому не привыкли, как же я их заставлять стану?» Вот что говорит почтенная. А что чужие не делают, то и свои не станут. Все мне самой приходится. А комнаты, а булочник, а посуда! А базар! Руки отнимутся, пока на такое войско наносишь! О благодарности и говорить нечего. Только и слышишь «Глупый Ганс!» то от одного, то от другого. Госпожа-то нет, грешно говорить, ей и самой не сладко приходится — верьте мне, она и сама порой боится этих разбойников. Да что поделаешь! Два раза собирались с госпожой расставаться, и оба раза слезами обливались. Так все по-старому и осталось. Ей жить надо, мне жить надо. Да и куда пойдешь? Надолго ли хватит грошей, тяжким трудом скопленных? У родни, что ли, хлеб не солон? То же и будет. Если нет своей крыши над головой, так ты всем ветрам подвластен.