Анна Бригадере - Бог, природа, труд

Вечером Лизиня без сил опустилась на стул.

— Не знаю, отчего, но у Хейдеманов работать мне вдвое тяжелее. Высокомерие баронессы просто гнетет. Там все время приходится держать себя в узде. Ей самой, может, тоже нелегко.

Аннеле тоже нелегко пришлось в этот первый день в чужом доме. Двенадцать часов просидели они почти без перерыва: им и обед принесли туда же, ели за маленьким столиком. Все это стало для девочки большим испытанием. Но уже не о трудностях думала она, перебирала впечатления, полученные за день: Етыня, обе «козочки», фрау баронесса. Но потом они забылись, исчезли, словно песок, вытекший сквозь пальцы. Что же еще?

Еще самое чудесное. Картина!

Четверка коней летит вперед, горделиво вскинув ноги, скачет в расколотые светом пещеры облаков. Свет заставляет их мчаться вскачь, бьет огненными кнутами по подковам. И ликуют крылатые мальчики, ликуют прекрасные юноши, мчащиеся на колеснице, ликует небо и земля.

— Свет, свет! Ничего нет в мире прекраснее!

— Ты о чем?

Видно, снова вслух сама с собой разговаривала. И она сказала сестре:

— Будешь проходить через зал у Хейдеманов, посмотри картину.

— Какую картину?

— Что висит на стене.

— А что на ней?

— Сама увидишь.

— Хорошо, посмотрю, если не забуду, — сказала Лизиня, и ее голова устало опустилась на подушку.

Аннеле лежала и еще долго счастливо улыбалась.

«Как замечательно, что я увидала эту картину. Никогда ее не забуду. Хорошо богатым, они могут купить такую картину и повесить у себя в доме».

Как-то вечером, вернувшись с работы, сестры застали дома Гриетыню, кухарку госпожи Тидеман. Краснощекая, приземистая, она сидела, сняв с головы платок, и обмахивалась им, время от времени вытирая потное лицо. Махнула платком в сторону сестер и с упреком сказала:

— Боженька милосердный! Как мы вас ждем! Как солнышка ясного. Черное надо переделать, мы не знаем, что и предпринять.

— Черное же весной только перешили.

Речь шла о том самом черном шелковом платье, которое Аннеле, засмотревшись на облака, чуть не потеряла по дороге, когда относила.

— Перешить-то перешили, а оно снова не годится. Что ж вы думаете, госпожа все лето жила у сестры, в имении пробста. А уток там, а цыплят, а масла и сметаны! Налилась, словно колос!

— А что ей предстоит?

— Две свадьбы, милая. Зато и нужно серое и черное. У пробста две старшие замуж выходят.

— Что ж, значит двинулось с места?

— Слава богу, слава богу! — расплылась в улыбке Гриетыня. — Еще остались Теахен, Луисхен, Марихен, Валфридхен, но раз веревочка порвалась, разлетятся и остальные.

— А кто женихи?

— Кандидаты все, милая, кандидаты, — Гриетыня строго округлила глаза. — Побывали они у пробста, вот и приглянулись им обе. — И наклонившись к Лизине, вполголоса произнесла: — Говорят, правда, что не Луидорхен да Фридахен по нраву пришлись, а Теахен да Марихен, но старик — господи, прости меня грешную, — то бишь его милость, тут же и пресек: никакого, говорит, выбора. Раз берут, пусть берут по старшинству. Да и как не возьмешь, если с женой впридачу имение и место сами в руки упадут. Ведь слово-то пробста вес имеет. Одну дочь в Курземе, другую в Видземе. Места выгодные, имения большие.

Гриетыня с подробностями рассказала, как и что, и, спохватившись, вскочила:

— Заболталась я тут с вами! Как оставила посуду в кухне после ужина, так и стоит эта гора до сих пор. Сама наказала все бросить и сюда мчаться. Дело-то спешное.

— Успеем, успеем. Сколько вас теперь?

— С нашими сыновьями целая дюжина. Госпожа говорит: господа бога апостолы. Она человек святой, говорит, как библию читает. Да еще мы обе, да вы…

— Нас тоже двое. Сестра пойдет со мной.

— Ах, так! Ну, пусть, пусть идет, милости просим, — Гриетыня словно в гости приглашала. — Госпожа не такая. Одним ртом больше, одним меньше.

— Я думаю, сестра на хлеб себе заработает.

— Ах, так! Ну, да, да! Видно, я глупость какую сказала, — смутилась Гриетыня. И тут же взволнованно:

— Только приходите. Поскорее. А то мы уж места себе не находим.

Черное платье на госпоже пасторше трещало по швам. Было два выхода: или расставить в боках, или ждать, когда оно станет впору. К весне, как сказала сама владелица, когда вся она будет в делах да хлопотах, когда с нее семь шкур сойдет и превратится она «в щепку». Но представить себе «щепкой» тучную, румяную госпожу, юбка на которой еле сходилась в талии, перетянутой тесемками фартука, было чрезвычайно трудно.