Цирил Космач - Весенний день

— Получается, — сказала сестра и начала вдевать нитку в иголку. Мы смастерили еще четыре таких флажка, прикрепили к ним лучинки и установили в каждом окне.

В полдень, в самую суматоху, пришла Войнацева Ката, которую Тестен вчера отрядил в Подмелье.

— Ну что? — набросилась на нее мама, бежавшая с ведром воды. — Юстина в Подмелье?

— Там, — скучающе подтвердила Ката и голодным взглядом обшарила сени.

— Ну и как?

— Да ничего, — пожала плечами Ката. — Сидит себе.

— И что говорит?

— Ничего… Молчит… Я ей говорю: «Сколько ты нам хлопот наделала! Мы думали, ты утопилась». А она спокойно так: «А я и утоплюсь!..»

Мама покачала головой и побежала с ведром дальше. Ката оглядела все углы и собралась было приподнять крышку сундука. Но в этот момент вернулась мама, и она, отпрянув от сундука, спросила, указывая на остатки теста на столе:

— Они и муку оставили?

— Все, что есть, в миске, — ответила мама, торопясь в горницу.

— В миске? — протянула Ката и завертела головой в поисках названной посудины. Увидев ее под столом, она нагнулась, жадно запустила пальцы в муку и заныла:

— Может, дашь две горсточки!..

— Бери все, — коротко сказала мама и снова убежала во двор.

Ката даже не стала искать никакой посуды. Она сняла с себя передник, расстелила его на сундуке и высыпала на него муку. Потом связала узелок и стала у стола. Когда мама вернулась, Ката показала на остатки теста и спросила:

— Можно я поскребу?

— Да скреби, скреби, — досадливо отмахнулась мама.

— Дай мне нож!

Мама дала ей нож. Ката тщательно соскребла тесто, не сказав ни слова, вразвалку вышла из дому и утонула в движущейся зеленой реке пленных.

Наступили зимние холода.

Представьте себе: среди самой лютой стужи над мрачной низиной вдруг засияло яркое, теплое по-летнему солнце и тут же скрылось за темной тучей. Тепло еще осталось, а света уже нет. Так было у нас, когда после трех лет солдатской службы отец впервые пришел на побывку.

Стемнело. Мы сидели в кухне вокруг очага и ели фасоль. Мы были поглощены едой и потому не услышали шагов в сенях. Вдруг мама вскрикнула. Мы оглянулись и увидели на пороге кухни незнакомого солдата, лицо которого освещала добрая улыбка.

— Андрей!.. — воскликнула мама и приникла к нему.

— Отец! Отец! Отец! — закричали мы со старшей сестрой, выбираясь из своего угла. Отец приподнял нас, встряхнул, пощекотал черными усами, поставил на пол и подошел к очагу, у которого сидели двое малышей. Трехлетняя сестренка готовилась заплакать, а братишка заревел еще раньше, когда солдат обнял маму. Мы успокоили их и, полные счастья, объяснили, что солдат — наш отец, отец, отец. Сестренка вскоре уразумела это и пошла к нему на руки, а братишку невозможно было оторвать от мамы. Отец сидел у дровяного ящика. Мы сбились вокруг него, наслаждаясь его близостью.

— Да, а где же дед? — вдруг спросил он и встал.

— В горнице, в горнице! — повскакали мы, повисли на отцовских руках и пошли вместе с ним. Мама сняла со стены лампу и светила нам.

Дед по своему обычаю сидел в запечке, курил трубку и ждал, когда часы пробьют восемь, чтобы завести их и отправиться спать. Он так обрадовался своему единственному сыну, что отложил трубку, встал и обнял его.

— Вот и ладно, что ты пришел… — сказал он бодро, точно исполнилось его сокровенное желание.

— Всего на три недели, — сообщил отец.

— Всего на три недели?.. — повторил за ним дед и задумался. Потом уселся на прежнее место, взял трубку и машинально повторил: — Всего на три недели… Ну, ладно… Хорошо, что ты пришел, теперь я уйду…

— Отец, что это вы говорите! — корила его мама.

— Знаю, что говорю! — повысил голос дед и торжественно добавил: — Мой час близок.

Я похолодел, поняв смысл его слов и тотчас уверовав в них, как верил всему, что говорил дед.

— У вас болит что-нибудь? — с тревогой в голосе спросил отец.

— Ничего, — покачал головой дед. — У меня никогда ничего не болело! — сказал он, не скрывая гордости. Потом дважды пыхнул трубкой и спокойно пояснил: — Усыхаю я…

Я вгляделся в него. Керосиновая лампа, которую мама все еще держала в руке и теперь, бог знает почему, подняла повыше, освещала его лицо сбоку. Я увидел, что он изменился, в самом деле усох. Рука, державшая трубку, была коричневатой, как высушенное дерево, лицо костистое, жесткое, почти неподвижное, только на виске билась голубая жилка.

Мы вернулись на кухню. Темное облако закрыло солнце, еще высоко стоявшее.