Цирил Космач - Баллада о трубе и облаке

Труба смолкла. Последние звуки отразились от стен и постепенно растворились в тишине.

Петер Майцен снова видел перед собой старика и мальчика. И снова его кольнула мысль о том, что он все время соединяет горькую реальность с горьким миром своей фантазии и собственной горечью.

Старик вытер лоб тыльной стороной ладони.

— Уже три раза? — спросил Янкец.

— Три, — задыхаясь ответил дед и потянулся за стаканом.

Мальчик осторожно взял трубу из рук старика.

— А теперь расскажите сказку.

— Сказку? — прохрипел дед, опустошая стакан. — Да, конечно.

— А какую, знаете?

— Нет еще, — качнул головой старик и поднял руку ко лбу. — Может быть, господин расскажет сказку?

— Да я ни одной сказки не знаю, — растерялся Петер Майцен. — Ни одной.

— Совсем ни одной? — удивился мальчик, и в глазах его появились сомнение и жалость.

— Ни единой, — пробормотал Петер Майцен и стал зажигать сигарету.

— Видишь ли, Янкец, господин пишет истории, — сказал старик. — А истории — не для детей. Для детей сказки.

— И вы теперь расскажете сказку?

— Расскажу, конечно, расскажу, — согласился дед. — Только потерпи немного, пока дух переведу и вспомню какую-нибудь.

Янкец вернулся к двери, сел на порог и аккуратно положил трубу на колени.

Старый Блажич выпил и наполнил стакан Петеру Майцену.

— Пейте! Пейте! — сказал он и, опершись спиной о трухлявый столбик пресса, закрыл глаза.

«Чего я сижу здесь? — сказал себе Петер Майцен, а рука его сама собой потянулась к стакану. — Почему не ухожу? Чего еще жду? Неужели я в самом деле чего-то жду?.. А чего? Сказки? Или смерти?»

— Дедушка! — взмолился Янкец. — Расскажите еще раз сказку о пастушке и яворе.

Петер Майцен насторожился.

— О пастушке и яворе? — пробормотал Блажич, не открывая глаз. — А она не слишком грустная?

— Грустная, зато красивая.

— Ну ладно. Только подожди, я немножко передохну. А ты пока посмотри, закрыто ли окошко.

«О пастушке и яворе? — задумался Петер Майцен. — Я такой сказки не знаю… Может, это сказка о Яворке? Может, старый Блажич тоже видел, как девушка обнимает явор? И может, он знает — почему, если выдумал сказку об этом яворе?.. Ах нет! Это невозможно. Опять совпадение… Но до чего же удивительное совпадение. Пастушка и явор. Грустная, зато красивая сказка?.. Дождусь-ка ее, этой сказки. Ведь все равно придется повременить, пока старик проснется».

Он прислонился к стене. Перед его глазами была как бы картина в черной раме, прекрасная и совершенно отчетливая. На высоком пороге, точно на деревянном коне, сидел Янкец. На коленях у него поблескивала труба, и волосы его в прозрачном воздухе казались золотыми. Мальчик словно был нарисован на фоне пейзажа, пейзажа плоского, лишенного перспективы, как на картинах художников-примитивистов или на детских рисунках. Справа петлей бежала дорога, слева на голом склоне высился дуб. Над головой мальчика во всю длину картины перекинулась широкая розовато-белая дуга — поле цветущей гречихи. Выше ее простиралась поляна, на ней — деревья и среди них дом под красной крышей. В закрытом окне чердака стояли солнечные блики. А надо всем синее небо, и на небе белое облако.

— Облако! — шепнул Петер Майцен, обрадовавшись как ребенок. — Облако! Я совсем о нем забыл. А оно вернулось. Вот хорошо-то: выдумаешь какое-нибудь знамение и сам в него поверишь.

Он посмотрел на мальчика и на старика, словно облако им тоже должно принести избавление.

«Но ведь это мое облако! Оно таит в себе надежду, что я все-таки закончу повесть о Темникаре. И это его облако тоже. Ведь Темникар еще жив. Далеко внизу, под своим облаком, он поспешает в свой последний бой…»

Взгляд Петера Майцена скользнул мимо дома и остановился нё поле цветущей гречихи, спокойной и розовой, как снег, освещенный вечерним солнцем. Он смотрел и смотрел, но так и не уловил того мгновения, когда гречиха и впрямь превратилась в снег и вокруг уже стояла зима.

А посередине заснеженного поля стоял человек — Темникар.

Темникар стоял над осыпью перед Робами. Стоял над крутой белой осыпью, недвижно, как черная статуя, как нечто извечное и вместе с тем рожденное сегодня, как нечто неодушевленное и в то же время до ужаса живое, как может быть живым человек, который знает, что волею судьбы через несколько часов будет мертв. Его резко расчерченное морщинами лицо было серым, как камень, и, как камень, неподвижным. Лишь во впадинах глаз пылали жаркие огоньки: в них отражались Брезы, отражался снежный, сверкающий на солнце купол горы.