Любен Каравелов - Болгары старого времени

— Стипендию, стипендию мне дали! — кричу в безудержном восторге. И бросаюсь как сумасшедший в дом по лестнице.

— Мама, мама, мне дают стипендию! — продолжаю кричать все так же восторженно. Заслышав из кухни мой крик, она торопливо выбегает и встречает меня в дверях.

— Дают? Откуда ты знаешь?

— Телеграмму получил, вот смотри, телеграмма из министерства.

И размахиваю ею в воздухе.

— Слава богу! — И мама благоговейно крестится. Лицо ее засияло. Но в глазах, повлажневших от радости, я улавливаю и какую-то подавленную грусть.

— Это я принес телеграмму, тетя Генчовица, — сообщает из-за моей спины бай Иован, поднявшийся следом за мной на галерею.

— Так это ты принес желанную весть? Заходи, родной, заходи, хоть чем-нибудь тебя да я попотчую.

И бай Иован входит следом, за мамой в дом.

Оставшись один на галерее, я снова разворачиваю телеграмму, потому что от радостного волнения так ее и не дочитал… Приказом… стипендия по филологии в Московском университете… В Московском университете.

Там, где всего сильнее желал бы я учиться, и о чем больше всего мечтал.

— В Москву, в Москву, мне дают стипендию, мама! В Россию поеду!

Провожая бая Иована, который быстро сходит по лестнице во двор, она удивляется:

— В Россию, аж в Московию? — И во взгляде ее еще больше проступает скрываемая тревога.

Но я, не обращая внимания на это, преисполненный несказанного чувства, продолжаю кричать:

— Как я рад!

И в порыве великого ликования сбегаю вниз и изо всех сил обнимаю мать.

— Ведь и ты рада, мама, ведь и ты?

Она обняла меня и прижала к себе.

— И я рада, сынок, и я очень рада… — говорит она ласково. — Вот только что… уезжаешь уж больно далеко… — и мамин голос задрожал. Смотрю, ручейки слез потекли по ее поблеклым щекам. Как дорога она мне, как дорога! И у меня самого что-то начинает щипать в глазах…

Но я сдерживаюсь. И, отстранясь от мамы, мысленно устремляюсь к отсутствующему любимому брату. Будь он сейчас здесь, как бы он тоже порадовался. Эх, какая бы радость, какая радость была бы и для него. Взять и написать письмо!

— Я ему напишу… Нет, пошлю телеграмму. Пусть и он сейчас же разделит наш праздник. — И в неудержимом порыве сбегаю к калитке.

На улице, по пути вниз, я встречаю учителя Симона. Постой-ка, сейчас похвалюсь и ему. Но он уже сам поджидает меня, весело улыбаясь.

— Ну, ну, поздравляю, поздравляю! — говорит он сердечно. — Только что мне сообщил почтальон. Очень, очень рад.

Радость переполняет меня.

— Особенно отрадно, — продолжает он все так же тепло, — что поедешь ты в матушку Россию, в златоглавую и белокаменную Москву. Там старейший русский университет. Знаменитый. В нем учились многие выдающиеся болгары. — И крепко стиснув мне руку:

— Желаю вернуться оттуда большим ученым и… большим писателем. Я ведь с удовольствием прочел твои «Посиделки».

Приятно польщенный, благодарю его от всей души и с чувством признательности расстаюсь.

Слова любимого учителя уносят теперь мои мысли далеко, далеко… На великую русскую землю, в ее древнюю столицу, в златоглавую и белокаменную, как он сказал, Москву с ее знаменитым университетом, в котором учились выдающиеся болгары, в котором завтра и я…

Легко шагаю дальше, преисполненный того же несказанного восторга. И возбужденное мое воображение продолжает нести меня на своих крыльях к этим новым, к этим чудно прекрасным горизонтам…

Как-то раз, объезжая летней порой один из западных округов нашего отечества, я вынужден был заночевать в селе Сврачево. Оно принадлежит к околии, носящей то же название, что и окружной город. Мой возница, бай Гето Пуяк, отпряг лошадей, постлал сена в телегу и покрыл его дерюгой, — это должно было служить ему постелью. Облокотившись на стойку в корчме местного священника, он опрокидывал один стаканчик водки за другим и при этом препирался с подносившим ему корчмарем, обвиняя священника в скаредничестве за то, что тот не держит настоящего товара, то есть водки покрепче.

— Мало, что ли, на душе у него других грехов? — говорил бай Гето. — Только этого не хватало!

Потом, опрокинув еще стаканчик, сделал кислую мину, громко откашлялся и прибавил:

— Родился разбойником, а его взяли да в попы поставили. Ну какой из него поп, прости господи? Грех один!.. Кто от него какое добро видел? Кого ни окрестит, все такими же угорелыми да озорными вырастают. Кого ни обвенчает, никому счастья нет. Кого ни отпоет, — каждый, глядишь, упырем обернулся. Вот все его художества.