Владислав Реймонт - Брожение

За обедом Янка была оживленной: ее радовала и предстоящая поездка к Ядвиге и то, что она отнесла мед Анджею в поле; только старик хмурился, злился почему-то и ждал случая излить свой гнев.

— Ишь собака! — крикнул он Бартеку. — Да ты что, решил каждый день щеголять в ливрее? Вырядился, болван, и думает, что большой пан. Может, тебе и кресло еще подать?

— Да мне что! Приказали — вот я и в ливрее.

— Не приставайте к нему, отец.

— А в куртке ходить не можешь? Будешь драть ливрею, которая стоит двадцать пять рублей!

— Бартек, скажи Валеку, пусть готовит бричку; поедет с пани в Витово!

— Побойся бога, сынок, столько работы — не знаешь, за что браться, работников сейчас ни за какие деньги не достанешь, а ты шлешь парней на прогулку!

— Я знаю, работы много, но Яне надо ехать.

— Да, надо ехать, — с ударением произнесла Янка, желая позлить старика.

— Подумаешь, какая графиня выискалась! — злобно прошипел старик и вышел, не кончив обеда. Янка, желая еще больше досадить ему, заставила лошадей ждать у подъезда целых четыре часа и не без злорадства наблюдала, как старик то и дело выглядывает из флигеля и на чем свет стоит клянет бездельников и вельможных панов. Наконец, не выдержав, он крикнул кучеру:

— Ты почему не едешь?

— Хозяйка велела ждать.

— К дьяволу такие порядки, разрази меня гром! — И тут же спрятался, увидев вышедшую из дома Янку.

До Витова было далеко. Дорога шла по длинной липовой аллее, соединявшей оба имения, которые составляли когда-то одно целое.

Теплый воздух был неподвижен. Огромные развесистые липы замерли без шороха, слившись в сплошной зеленый вал. Сжатые поля между мелькавшими стволами чередовались с участками, где рос принадлежащий крестьянам картофель, вздымалась стеной кукуруза. На золотисто-ржавой стерне вздрагивала в солнечных лучах серебряная паутина.

В ветвях лип и над краснеющими вдоль придорожной канавы цветами чертополоха жужжали пчелы. Всюду разливался запах меда и цветущей гречихи. Ее бело-розовые поля простирались по другую сторону дороги, уходя к лугам, за которыми в синеватой дали золотом поблескивали воды.

Деревня будто вымерла. Дома утопали в садах, отгороженных от дороги дощатыми заборами с высокими воротами, под крытым дранкой козырьком которых висели иконы Ченстоховской божьей матери, убранные венками колосьев и пахучих трав. За сливовыми деревьями, покрытыми плодами, словно лиловой плесенью, белели стены хат и сверкали отраженным в окнах солнцем. Лишь кое-где тянулись к небу столбы сизого дыма.

Слепые, одряхлевшие собаки вылезали на завалинки и хрипло лаяли; изредка кто-нибудь высовывался из открытого окна, смотрел с минуту, заслонив ладонью глаза, и скрывался в черной глубине хаты; потом снова становилось тихо. Все, кто мог работать, были на полях и лугах.

— Вон барышня из Витова! — нарушил молчание Валек, показав кнутовищем по направлению села.

Витовская шла по середине дороги, окруженная стайкой ребятишек, которые держались за ее руки, цеплялись за платье, прижавшись к ней со всех сторон, как молодой рой пчел к своей матке, и пели тоненькими голосами. Она шла между ними с умиротворенной улыбкой и то подпевала им, то что-то говорила; на алых губах и в синих глазах ее сияло счастье и неистощимая доброта; дети поднимали головы и смотрели на нее с любовью и восторгом. Ее стройная фигура в белом муслиновом платье, стянутом в поясе голубым шарфом, залитая потоками косых солнечных лучей, проникающих сквозь ветви деревьев, казалась чудным видением, призраком, возникшим среди этих необозримых полей, лазури неба и зелени лесов.

Валек свернул в сторону, остановил лошадей и невольно снял шапку, глядя на Витовскую тем взглядом, каким обычно мужики смотрят на образа святых.

Янка с удивлением смотрела на все это.

Дети столпились перед часовней, расположенной у дороги, над ручьем, где между выбеленными известью стенами ниши стояла деревянная статуя Яна Непомука с крестом в руке; возле статуи лежали венки и букеты цветов. Хор детских голосов, подобный журчанью ручейков и шелесту листьев, пел:

Светлые, льняные головки детей, их загорелые лица были подняты вверх, чистые васильковые глаза смотрели ввысь; хор голосов звучал все стройнее, и мелодия плыла в воздухе, сливаясь с тишиной надвигающегося вечера.

Ядвига стояла на коленях, среди детей, сосредоточенная, устремив глаза куда-то вдаль, и пела чистым, звенящим, как серебряный колокольчик, голосом.