Джон Пристли - Дядя Ник и варьете

Он смущенно откашлялся, но ничего не ответил, и я уже собирался перевести разговор на другую тему, как вдруг он спросил:

— Вы думаете, я всегда был художником?

— Нет, я так не думаю, — медленно сказал я, пытаясь припомнить. — По-моему, перед первой мировой войной вы были клерком на шерстяной фабрике, как и я. Кажется, вы что-то такое рассказывали в Грессингтоне.

Он усмехнулся и ткнул трубкой в мою сторону.

— Был некоторое время. Работал в конторе компании «Вест Браддерсфорд Спиннерс». Но после этого и до того, как я попал на войну, я выступал в варьете…

— Господи помилуй!

— Я так и знал, что вы будете поражены. И тем не менее. Я исколесил всю Англию. Вот о чем эта писанина. Вы замечали, как с годами прошлое возвращается к вам, словно вы не уходите от него все дальше и дальше, а наоборот, приближаетесь? — Он заметно волновался.

— Да, замечал, хоть это случается не со всеми…

— Верно, верно. Ах, как я рад от вас это слышать! Сказать по правде, я уж начал подумывать, что слегка спятил. Вот моя жена, например, — с ней такого не бывает. Кажется, им, женщинам, это более свойственно, а для нее прошлое мертво, и с ним покончено, если не считать каких-то там романтически-сентиментальных штучек. С ней не бывает, как со мной, когда вдруг ощущаешь вкус и запах прошлого. Так вот, последние два года я без конца вспоминаю о том времени, когда был в варьете, и жена сказала, чтобы я все это записал, а если не могу писать, то наговорил бы на пленку. Вот этим я и занимаюсь.

— И как, получается?

— Готов все бросить к черту. Все перепуталось, перемешалось. Взялся, а самому не под силу. Иногда воспоминания идут чередой, одно за другим — даже удивительно, — но потом я теряю нить и приходится затыкать дыры чем попало. — Медленно, трясущимися руками он начал подкладывать поленья в огонь, пользуясь возможностью говорить, не глядя на меня. — Знаете, раз уж из-за этого дождя придется сидеть дома, — а я чувствую, что так и будет, может, вы, ну… просто чтобы убить время, почитаете, что я там накропал, и послушаете, что наговорил в магнитофон. Это не слишком обременительная просьба?

Я успокоил его. День за днем долина была скрыта от нас стеной дождя. Я прослушивал пленки и отсылал их стенографистке, я читал написанное им, в том числе и отрывочные заметки, о которых я подробно расспрашивал, делая на ходу собственные записи. Четыре дня с утра до вечера мы заполняли пробелы в его повествовании. В результате получилась книга. Это рассказ Ричарда Хернкасла, а не мой. И если в нем порой встречаются места, в которых больше от меня, чем от него, то это потому, что какие-то эпизоды ему никак не удавались и мне приходилось рассказывать за него; но во всех случаях он соглашался с моим окончательным вариантом. Мы, конечно, переписывались какое-то время после моего отъезда из Аскрига. К счастью, несмотря на некоторые не слишком существенные различия, наши характеры и взгляды во многом совпадают. Я должен был собрать воедино и передать читателям беспорядочную массу впечатлений полувековой давности, превратив все это в добротное автобиографическое повествование. Должен признаться, что кое-что все-таки написано не им, а мною: в одних случаях я перекидывал мосты через провалы в материале, в других — пытался найти и выделить главное; но повторяю, это не мой рассказ, а его, — рассказ от первого лица о раннем периоде жизни Ричарда Хернкасла, ныне кавалера ордена Британской империи 2-й степени, члена Королевской академии художеств, члена Королевского общества акварелистов, художника-акварелиста, бывшего в то время помощником иллюзиониста на сцене варьете.

Чтобы рассказать, как я стал помощником моего дяди Ника, надо возвратиться назад, к печальному дню похорон моей матери. Это было в конце октября 1913 года. День был сырой и тусклый, и все мы, собравшиеся на кладбище Норт-Топ, точно сошли со старых гравюр на дереве. Это было похоже на какое-то безумное Рождество — кругом толпились престарелые родственники, которых я только на Рождество и видел — какие-то бабушки, щелкавшие огромными вставными челюстями; говорили они с таким диким акцентом и с такой уймой диалектальных словечек, что их можно было принять за иностранок. Я ничего не чувствовал, кроме холода и смутной тоски. Перед смертью мать четыре месяца пролежала в больнице — рак съедал ее заживо, она превратилась в скелет и желала лишь одного — избавления от мук; я так истерзался ее страданиями, что у меня не осталось сил, чтобы оплакивать ее смерть. Но мне, конечно, было очень тяжко, а старые родственники сразу оживились, едва только гроб засыпали землей и они вытерли глаза. Дома тетя Мэри, единственная сестра матери, подала угощение — ветчину, язык и чай с ромом, а я ждал только одного, когда можно будет сбежать от этого шума и болтовни. И тут я увидел, что дядя Ник, сидевший молча, с недовольным видом, поднялся и кивнул мне, чтобы я его проводил. Я что-то сказал тете Мэри и вышел за ним.