Борис Зайцев - Дом в Пасси

— Дора, ты великая массажистка. До тебя я приняла полкило, а теперь убавляю.

— Очень рада. А насчет Рафы — конечно, ему очень полезно пожить в новых условиях, и на солнце. Я не совсем знаю, как он сам относится...

Зазвонил телефон. Фанни накинула халатик, подошла к аппарату.

— Софья Соломоновна? Да, я. Ну, как вчера сошло? А Иезекииль Лазаревич? Выиграл? Ну, ему всегда везет. В пятницу? Я, кажется, занята. Если не ошибаюсь, бридж у Дубовских.

Дора, слегка улыбаясь, вытирала руки о мохнатое полотенце. Все это знала она наизусть: вечные перекрещивания примерок с дневными синема, бриджей с покерами, благотворительных балов с вечерами писателей. Да, телефон Фанни работал. По финансовому положению мужа и по доброте характера состояла она в черном списке всех союзов, комитетов, землячеств. Все присылали ей билеты. Если бы ходила аккуратно, то и ног не хватило бы.

Но сейчас это лишь мелькнуло перед Дорой. Занята она была другим.

— Ну, так имей в виду, в среду я уезжаю. Решай не позже понедельника. И позвони. Советую попросту спросить молодца. Он умный. Поймет, что у тети Фанни скучно не будет.

Дора Львовна оделась и вышла. Начинался ее трудовой день — от грудей к животам, от спин к ляжкам,— если бы внезапно остановились весы и замолкли доктора, отправляющие здоровенных дам на отдых, тотчас лишилась бы она и скромной квартирки в Пасси. Но весы действовали. Доктора не унывали. И материальное пока Дору не угнетало. Душа же не была покойна. Во-первых, Рафа. Конечно, сидеть с генералом, слоняться по дому и по квартирам русских не такое уж замечательное занятие. Учится он мало и случайно; действительно набирается от генерала всякой старомодной премудрости. Теперь не то, вовсе не то нужно! Этаких генералов поставляли барские усадьбы. А в эмиграции, при борьбе за существование... Нет, скорее в лицей — надо было еще осенью отдать. Будет он бегать в беретике, пойдут всякие compositions, башо [контрольные работы, экзамены (фр.).]...— и незаметно станет инженером, уедет в колонии. Дальше думать не хотелось. Дальше опять начинались какие-то печальные вещи — вроде одинокой старости на непрерывных чужих животах и ляжках. Дора Львовна вздыхала, помалкивала. «Об этом незачем думать. Природа так создала, значит, и надо жить».

А вот сейчас: отпустить, все-таки, Рафу на юг или отказаться? Тоже вопрос — это второе, что ее занимает.

Конечно, ему любопытно. Но весь дух Фанниной жизни... «Бестолковщина, роскошь, карты, шум, синема...» В будущем видела она Рафу юношей серьезным, трудолюбивым, никак не снобом в широких штанах. «Эти замашки легко прививаются, а изволь-ка от них отвыкнуть».

Здравый смысл говорил, что, скорее, пускать не следует. И весь день, передвигаясь с авеню Анри Мартэн на Малаков, с Малакова на Токио и Кур ля Рэн, от больших животов к малым, от одних вен к другим, ощущала она какую-то занозу — к вечеру надо принять решение. Оно будто бы и вполне ясно, но не так легко дается. «Надуваю как-то себя...» — подумала, садясь в автобус, с которым всегда возвращалась.

Сошла с него и медленно брела про улице Помп.

Порошил снежок, таял, делая пестрыми тротуары: следы печатались черным в белесой мгле, кое-где прерываемой проталинами. Машины скользили. Пешеходы тесней жались к домам, и желтый свет кондитерских, бистро, книжных магазинов косым столбом выхватывал культурно-европейские снежинки неба парижского. Здесь, свернув в переулочек, можно было увидеть за невысокой стеной каштаны дома Жанен. Может быть, одно окно светится — то, настоящее, которое как раз и нужно. А может быть, только что оно погасло, и некий худощавый и высокий человек, так удачно тогда помогший купить вино, подняв скунсовый воротник, с пустым желудком вышел за добычей и вот-вот с ним встретишься, хоть бы у той лавчонки.

А можно ли, встретившись, не взволноваться? Рафино рожденье... Как все неожиданно случилось! Ну, конечно, слабость... От волнения, смущения не спала ночь. «Рафа ведь раздевался у себя в комнате, мог войти». «Как последняя...» «Да, но с другой стороны... Не маленькая, свободный человек, захотела и полюбила. Тело тоже имеет свои права» — и шли естественнонаучные размышления.

А он, сам-то он? Случайность? Может, завтра будет стыдиться, не узнает на улице? На другой день никуда не годилась согрешившая Дора — все массажи ее чуть дышали, животы и груди удивлялись, как небрежно, слабо, неумело обращались с ними крепкие прежде руки. «Ну да, ну все это чепуха, мало ли что бывает с одинокой женщиной...» «Да и он не подумает обо мне вспомнить...» Но как раз тем же вечером, как решила это и частью даже успокоилась (эпизод, пустяк), он и явился, около десяти. Рафа уже спал. Сидели вдвоем. И все эти мысли ушли. Опять он улыбался, был тих, очень нежен, настолько нежен... Стыда она не чувствовала. Подозревала ли Капа, что он тут же, чуть ли не за стеной? Что ушел в третьем часу ночи и вновь Дора не спала, теперь уже вовсе ослабевшая, в блаженной усталости, в ощущении жизни, любви, силы?