Фрэнк Маккорт - Прах Энджелы. Воспоминания

Какая мерзость?

Разглашать не могу. За мной, ребята.

Мы кидаем страницы на пол фургона, и пока мистер Маккэфри спорит с одним из продавцов, пихаем несколько листов себе под рубашки. В фургоне есть старые журналы, и мы рвем их и разбрасываем – пусть мистер Маккэфри думает, что это сплошные страницы шестнадцать из «Джон О’Ландон».

Мистер Хатчинсон, закупивший самую большую партию, велит мистеру Маккэфри убираться из магазина ко всем чертям, иначе мозги ему вышибет, лапы прочь от журналов - но мистер Маккэфри слушает, да рвет листы, и мистер Хатчинсон выставляет его на улицу, а мистер Маккэфри возмущается: у нас католическая страна, и если Хатчинсон протестант, это еще не дает ему права распространять мерзость в самом святом городе Ирландии. Фу ты, ну ты, говорит мистер Хатчинсон, идите вы в задницу, и мистер Маккэфри говорит: видите, ребята? Видите, до чего можно докатиться, если отпасть от Истинной Церкви?

В некоторых магазинах все экземпляры «Джон О’Ландон» уже проданы, и мистер Маккэфри говорит: о, Матерь Божья, что же делать-то? Кому они проданы?

Он требует, чтобы ему сообщили имена и адреса покупателей, которым грозит опасность потерять свои бессмертные души из-за статей о противозачаточных средствах. Он пойдет к ним домой и выдерет эту мерзкую страницу, но продавцы говорят: уже вечер субботы, мистер Маккэфри, темнеет, так что катились бы вы подобру-поздорову.

На обратном пути в кузове фургона Имон шепчет мне: у меня двадцать одна страница, а у тебя? Я говорю: четырнадцать – хотя у меня больше сорока, но я не ему признаюсь - не стоит все рассказывать тому, кто на тебя наговаривает. Мистер Маккэфри велит нам принести из фургона странички. Мы подбираем с пола все листы, а он садится за стол в дальнем углу конторы, счастливый, звонит в Дублин, сообщает, что пронесся по магазинам как вестник возмездия Божия и спас Лимерик от ужасов противозачаточных средств, и смотрит, как огонь пляшет по страницам, ничего общего не имеющим с «Джон О’Ландон Уикли».

В понедельник утром я еду по улицам, доставляю журналы, а люди видят на велосипеде табличку «Изонс», останавливают меня и спрашивают, не осталось ли случайно экзепляра «Джон О’Ландон Уикли»? Все они с виду богачи, некоторые на машинах, мужчины - в шляпах, с галстуками, воротничками, двумя авторучками в кармане, женщины - в шляпках, и меховые боа свисают у них с плеч. Такие как они пьют чай в кафе «Савой» или «Стелла» и оттопыривают мизинцы, чтобы показать, какие изысканные у них манеры, а теперь им подавай страничку, где пишут о противозачаточных средствах.

Рано утром Имон просит меня: ты чертову эту страничку меньше чем за пять шиллингов не продавай. Шутишь что ли? - говорю я. Нет, не шучу. В городе только и разговоров, что про эту страничку, и всем до смерти охота ее заполучить.

Пять шиллингов или ничего, Фрэнки. Лично я столько беру, так что не надо тут разъезжать на велосипеде и вышибать меня с рынка низкими ценами. Богачам назначай цену выше. Еще и Питеру придется кое-что отстегнуть, иначе он к Маккэфри побежит и нас заложит.

Некоторые охотно платят семь шиллингов и шесть пенсов, и за два дня я становлюсь богачом: у меня больше десяти фунтов в кармане, минус один для Питера, змея подколодного, чтобы не выдал нас Маккэфри. Восемь фунтов я кладу на свой счет на почте, и мы устраиваем себе роскошный ужин – покупаем ветчину, помидоры, хлеб, масло и варенье. Ты на скачках выиграл? - спрашивает мама. А я говорю: это все чаевые. Ей жаль, что я мальчик на побегушках, потому что в Лимерике ниже пасть нельзя, но если мы можем позволить себе такую ветчину, надо свечку поставить в благодарность. Мама еще не знает, что я коплю деньги на Америку, и она умерла бы, если б узнала, сколько я зарабатываю на страшных письмах.

Мэлаки устроился на склад гаража и работает на выдаче запчастей, и даже мама устроилась сиделкой – по будням она ухаживает за старичком мистером Слайни, пока обе его дочери на работе. Мама говорит: как повезешь газеты на Южную Окружную дорогу, заходи выпить чайку с бутербродами. Дедушка против не будет, он почти все время не в себе – в Индии служил много лет, в английской армии, совсем теперь плох, – а дочки его ничего не узнают.

У них на кухне она выглядит умиротворенной, сама в безукоризненно чистом фартуке, а кругом чистота, все блестит, в саду за окном цветы покачиваются, птички щебечут, из приемника льется музыка, которую передают по «Рэдио Эриэн». Мама сидит за столом, а на нем – чайник, чашки и блюдца, вдоволь хлеба, масла, всевозможных копченостей. Бутерброд можно сделать с чем хочешь, но раньше я ел только с ветчиной и студнем, а здесь, на Южной Окружной дороге, такое не подают – это едят лишь у нас в переулках. Мама говорит, что богачи студень не кушают - ясно, как его готовят: что с прилавков и с пола соскребли на мясном заводе, то тебе и продали – невесть что покупаешь. Богатые очень щепетильны насчет того, что класть между двумя кусочками хлеба. А в Америке студень зовется “особым сыром”, неясно почему.