Роберт Стивенсон - Сент-Ив (Пер. Чистяковой-Вэр)

— Добро пожаловать, monsieur le vicomte Anne, — сказал он, смотря на меня в упор своими бесцветными глазами, но не двигаясь. — Я послал за вами и благодарю вас за вашу любезную поспешность, глубоко сожалея, что не могу встать и встретить вас как следует. Надеюсь, что вы останетесь всем довольны.

— Monsieur mon oncle, — сказал я с очень низким поклоном, — я явился по требованию главы семьи.

— Это хорошо, — ответил граф. — Садитесь, пожалуйста, и расскажите мне обо всем, что послужило причиной того, что я имею удовольствие видеть вас здесь.

Холодность старика и воспоминания о далеком, печальном прошлом, которые он разбудил во мне своими словами, навеяли на меня грусть. Я вдруг почувствовал себя снова бездомным, одиноким и лишенным друзей; восхитительное сознание того, что я дома, что всё и все приветствуют меня, превратились в прах и пепел.

— Это недолго рассказать, monseigneur, — ответил я. — Мне ведь, понятно, незачем говорить о кончине моих несчастных родителей? Их история — история брошенной собаки.

— Вы правы. Я достаточно знаю об этом печальном деле; мне тяжело думать о нем. Знаете, племянник, ваш отец принадлежал к числу людей, которым трудно советовать что бы то ни было, — произнес граф. — Просто-напросто расскажите мне о себе самом.

— Боюсь, что вначале мне придется возмутить вашу чувствительность, — с горькой улыбкой сказал я, — моя история начинается у подножия гильотины. Когда однажды ночью прочитали список, и в числе других имен прозвучало «ее» имя, я был уже настолько понятлив, не благодаря летам, а вследствие горького опыта, что сознавал всю глубину своего несчастья. Она… — Я замолчал на мгновение. — Достаточно будет сказать, что она попросила свою подругу, госпожу де Шассерадес, взять на себя заботы обо мне. Благодаря милости наших тюремщиков мне было позволено остаться под кровом аббатства, составлявшего мое единственное пристанище; кроме тюрьмы, во Франции не было ни одного метра земли, на который я мог бы с безопасностью ступить. Граф, вы сами не хуже меня знаете, какую жизнь вели в аббатстве и как смерть косила заключенных. Вскоре и имя госпожи де Шассерадес появилось в том же списке, в котором недавно стояло имя моей матери. Она передала меня госпоже де Нойто, та, в свою очередь, попросила mademoiselle де Брэ заботиться обо мне и так далее. Только я один продолжал существовать, все же эти женщины проносились как облака, каждая из них день, два заботилась обо мне; затем мне говорилось последнее прости, и где-то там, в шумном Париже, окружавшем нас, происходила кровавая сцена. Меня любили, я составлял последнее утешение этих обреченных женщин! Став взрослым, я участвовал в жарких битвах, граф, но мне никогда не случалось встречать такого мужества, примеры которого я видал в детстве. Все делалось с улыбкой, сохранялся тон хорошего общества, меня приучали называть каждую из моих покровительниц belle maman. И вот в течение двух-трех дней моя «хорошенькая маменька» постоянно возилась со мной, ласкала меня, учила танцевать менуэт, заставляла читать молитвы, затем, нежно обняв и поцеловав меня, с улыбкой шла вслед за другими. Некоторые плакали. Таково было мое детство! Все это время господин де Кулемберг наблюдал за мной. Он даже готов был взять меня из аббатства на свое собственное попечение, но мои «маменьки» одна за другой противились этому. Где я мог находиться в большей безопасности, нежели в аббатстве, говорили они, и что сталось бы с ними без любимца всей тюрьмы? Вскоре оказалось, насколько прочна была моя безопасность в аббатстве. Наступил день истребления. Всю тюрьму опустошили; однако никто не обратил на меня ни малейшего внимания, даже последняя из моих «маменек», так как ужасная судьба постигла ее. Я смущенно бродил из угла в угол, пока меня не нашел один из людей, близких господину де Кулембергу. Впоследствии я узнал, что человек этот был нарочно послан за мной; чтобы проникнуть в тюрьму, он принял участие в невыразимых жестокостях; вот какой ценой заплатили за мое ничтожное, плаксивое, маленькое существо. Когда человек, посланный за мной, взял меня за руку, я пошел, не сопротивляясь. Помню только одно из моего бегства, а именно образ моей последней маменьки, которую я увидал. Описать вам картину, представившуюся моим глазам? — спросил я с внезапной жестокостью.

— Избегайте тяжелых подробностей, — заметил мой внучатый дядя, и его слова сразу умиротворили меня. Раньше я сердился на старика, я не старался щадить его; в эту же минуту я ясно понял, что и щадить-то было решительно нечего. Вследствие ли природной сухости или благодаря престарелому возрасту, но у графа совершенно отсутствовала душа; мой благодетель, приказывавший целый месяц топить камин в моей пустой комнате, мой единственный родственник (если не считать Алена, оказавшегося продажным шпионом) затушил во мне последние проблески надежды на него.