Роберт Стивенсон - Сент-Ив (Пер. Чистяковой-Вэр)

На вопрос слуги, как доложить обо мне, я ответил: «Виконт Анн де Сеит-Ив». Слуга поклонился мне еще ниже, провел к мажордому, право же, способному навести ужас! В свое время я видел много сановников, но никто из них не мог бы вполне сравниться с этим важным существом. Он был велик, он лоснился, казался вежливым, в разговоре пропускал букву «h» и, несмотря на все эти качества, имел снисходительность носить простое имя Даусон.

От него я узнал, что моему дяде стало очень плохо, что доктор постоянно наблюдал за графом, что мистера Ромэна ждали каждую минуту, что за моим двоюродным братом послали утром в этот же день.

— Значит, с ним случился внезапный припадок? — спросил я.

Даусон не мог сказать этого; граф постепенно угасал, таял; но накануне ему внезапно стало гораздо хуже; дядя послал за мистером Ромэном, а мажордом немного попозже решился от своего имени отправить записку к виконту.

— Мне казалось, милорд, — сказал он, — что в такие минуты вся семья должна быть в сборе.

Губы мои согласились с этим замечанием, но не сердце. Очевидно, Даусон всецело стоял на стороне моего двоюродного брата.

— А когда могу я надеяться увидеть графа? — спросил я.

— В течение вечера, — был ответ. В то же время мажордом объявил мне, что он проводит меня в комнату, давно уже приготовленную для меня, что я приблизительно через час пообедаю с доктором, то есть в том случае, если «мое сиятельство» не будет иметь ничего против этого.

«Мое сиятельство» не сделало никаких возражений.

— Но, — сказал я, — со мной случилось очень неприятное происшествие: я потерял мои вещи, и у меня нет никакого платья, кроме надетого на мне. Не знаю, формалист ли доктор или нет, я же во всяком случае не в состоянии появиться за обедом в надлежащем виде.

Даусон попросил меня не беспокоиться,

— Мы уже давно ждем вас, — заметил он, — все готово.

Он сказал правду. Для меня была приготовлена просторная комната. Последние лучи зимнего заката падали через большие окна, смешиваясь с отсветом великолепного пламени в камине, постель стояла открытой; перед огнем висело вечернее платье, и из дальнего угла комнаты мне навстречу вышел молодой слуга с заискивающей улыбкой на губах. Греза, среди которой я жил все это время, достигла своего апогея; можно было подумать, что только вчера вечером покинул я этот дом, эту комнату. Я пришел к «себе» и впервые в жизни понял значение слов «дом» и «добро пожаловать».

— Все ли по вашему вкусу, сэр? — спросил Даусон. — Этого слугу, Роулея, мы отдаем в полное ваше распоряжение, сэр. Нельзя сказать, чтобы он был настоящим лакеем, но господин Поуль, камердинер господина виконта, дал ему несколько уроков, и можно надеяться, что малый будет служить вам удовлетворительно. Если вы, сэр, пожелаете потребовать что-нибудь, скажите это Роулею — я сочту своей обязанностью, сэр, постараться удовлетворить ваше желание.

Сказав это, важный и уже ставший мне ненавистным Даусон ушел. Я остался наедине с Роулеем. Мое сознание, можно сказать, пробудилось в тюрьме аббатства среди полных грации и глубокого драматизма образов мужественных и чистых честных людей, ждавших смертного часа и лишенных самых необходимых удобств, поэтому я никогда не испытывал роскоши и удовольствий, связанных с положением, которое я по рождению имел право занимать в обществе. Я пользовался услугами слуг только в гостиницах. В течение долгого времени я совершал свой туалет быстро, по-военному, между двумя сигналами рожка и нередко подле какой-нибудь канавы. Поэтому нечего удивляться, что я с некоторым недоверием смотрел на моего нового слугу. Однако я вспомнил, что как он был моим первым лакеем, так и я был его первым господином, и это соображение успокоило меня; я велел приготовить себе ванну уже вполне уверенным тоном. Ванная комната находилась рядом с моей спальней. Через невероятно короткий промежуток времени вода закипела, и вскоре я уже сидел в шалевом шлафроке, наслаждаясь роскошью довольства и комфорта, и, развалясь на кресле перед зеркалом, смотрел, как Роулей приготовлял бритвы; на лице моего молодого слуги виднелась очень понятная для меня смесь двух чувств — гордости и тревоги.

— Роулей, — обратился я к нему, чувствуя некоторое беспокойство при мысли, что мне придется идти в огонь под руководством такого неопытного командира, — у вас все в порядке? Вы умеете обращаться с этими инструментами?

— О, да, — ответил он, — все в порядке, ваше сиятельство.