Джордж Мередит - Эгоист

— Здоровье мистера Уитфорда? — воскликнул доктор Мидлтон. — Не пугайте меня. Оно незыблемо, как наша конституция, как наша казна, как репутация нашего князя всех поэтов {70} 70 Очевидно, имеется в виду Эдмунд Спенсер (1553–1598), на памятнике которого высечена надпись: «Князь поэтов». . Не вселяйте в мою душу таких опасений, молю вас!

Мистер Дейл хмыкнул. Недоумение его возрастало с каждой минутой.

— Мистер Уитфорд работает головой, сэр, — сказал он. — А усиленные занятия наукой не всегда способствуют, если можно так выразиться трезвому взгляду на житейские вопросы.

— Не повторяйте этого поклепа на ученых, мистер Дейл! Поверьте мне, что тот, кто усиленно занят умственным трудом, лучше кого бы то ни было разбирается в делах практических.

— Вот как! И ваша дочь, сэр, тоже здесь?

— О да, сэр, и будет счастлива представиться отцу своей родруги.

— Ах, так они подруги?

— Их связывает самая нежная дружба.

Мистер Дейл еще раз хмыкнул, кан бы для собственного успокоения, и глубоко вздохнул.

— Летиция! — вполголоса произнес он и дрожащей рукой провел по лбу.

Дамы участливо осведомились, не душно ли ему, и одна из них предложила ему свой флакончик с нюхательной солью. Он вежливо отклонил их услуги.

— Благодарю вас, сударыни. Я надеюсь, что у меня хватит сил дождаться сэра Уилоби.

— Мы не решаемся тревожить его, мистер Дейл, когда он запирается. Но если хотите, мы пошлем ему записку. Вы и вправду не принесли дурных вестей о нашей Летиции? Она покинула нас нынче утром второпях, даже не простившись и только передав через служанку, что состояние вашего здоровья требует ее немедленного присутствия.

— Моего здоровья? А сама заперлась от меня на ключ. Мы с ней переговаривались через запертую дверь. Больной и растерянный, я окружен дверями, запертыми на ключ. Ни одна из этих дверей не желает отомкнуться, чтобы дать мне то, что для меня нужнее всякого лекарства: я хочу наконец понять, что происходит!

— Ах, мистер Дейл! — воскликнул доктор Мидлтон. — Я поражен образностью, с какой вы обрисовали свое положение. Вы дали картину, которая удивительно удачно рисует нынешнее состояние умов. И если бы я все еще читал проповеди, я непременно воспользовался бы вашей метафорой. Что до меня, я никогда не ломлюсь в закрытые двери. Свое душевное равновесие и даже телесное здоровье я приписываю тому, что умею принимать закрытые двери как должное, без лишних расспросов. Я читаю, что мне положено читать, при свете, какой мне для этого предоставлен. Нынешнее общество меж тем стучится изо всех сил в запертые двери, стремясь постичь скрытую за ними тайну. Больное и растерянное, оно не может достучаться. Почему же, сударь, общество не желает вникнуть в разницу между участью нищего и почтальона? Оба стучатся в дверь, но перед одним она растворяется, тогда как перед другим остается закрытой. Кто стучится в дом с приношением, может рассчитывать, что дверь перед ним распахнется, а кто несет туда только собственную нужду, так и не достучится. Идите к запертой двери с письмом в руке, говорю я вам, и она отверзется, и вам будет обеспечен радушный прием. Но не ждите, чтобы вам оттуда вынесли письмо. А посему…

Смахнув со лба испарину, мистер Дейл умоляюще протянул к собеседнику руку.

— Я больной человек, доктор Мидлтон, — сказал он. — И не в силах следить за аллегориями. Все, на что я способен, — это медленное переваривание фактов.

— Что касается фактов, сэр, то они усваиваются человеческим организмом весьма медленно. Так, например, до сих пор не удалось установить, что представляет собою природа — факт ли или наше усилие его осознать? Как видите, человечество еще не переварило самого первого факта, с каким ему пришлось столкнуться. Мы все еще не можем полностью принять факт собственного существования.

Прижимая руки к вискам, мистер Дейл простонал:

— Голова кружится! Должно быть, мне не следовало выходить из дому. Я поддался порыву, и мне хочется думать, что порыв мой не делает мне бесчестья. Но я не в силах… Не взыщите, доктор Мидлтон, но я не в состоянии следить за вашей мыслью.

— Что вы, сударь, позвольте вас заверить — и это на основании опыта общения с моими соотечественниками, — вы проявляете небывалое великодушие, ибо, не будучи в состоянии уловить мою мысль, не набрасываетесь на меня с бранью… — ответил преподобный доктор, не желая выпустить из своих объятий человека, благодаря которому он получил возможность вознаградить себя за бессловесную роль, которую из галантности вынужден был взять на себя до его появления. При этом он отлично сознавал, что его полнокровное красноречие должно действовать на слабые нервы с беспощадностью восточного ветра и что сам он, когда его на целый день отрывают от его возлюбленных книг, подобен паровому молоту, словно нарочно изобретенному для наказания человечества.