Гюстав Флобер - Бувар и Пекюше

Жара достигала тридцати трех градусов, и бульвар Бурдон был совершенно безлюден.

Пониже вытянулся в прямую линию замкнутый двумя шлюзами канал Сен-Мартен с водою чернильного цвета. Посредине стояла груженная дровами баржа, и на береговом откосе выстроились два ряда бочек.

По ту сторону канала, между домами, где расположены лесные склады, широкое чистое небо вырисовывалось лазурными квадратами, и в лучах солнца белые фасады, черепичные кровли, гранитные набережные слепили глаза. Смутный отдаленный гул стоял в теплом воздухе; и все словно оцепенело от воскресной праздности и грусти, свойственной летним дням.

Показались двое прохожих.

Один держал путь от Бастильи, другой — от Ботанического сада. Тот, что был выше, в парусиновом костюме, со шляпою на затылке, шагал, расстегнув жилет и неся галстук в руке. Другой, поменьше ростом, весь уйдя в коричневый сюртук, шел, понурив голову под остроконечным козырьком картуза.

Дойдя до середины бульвара, они уселись одновременно на одну и ту же скамью.

Чтобы вытереть лоб, каждый из них снял свой головной убор и положил его рядом с собою; и низенький человек заметил в шляпе соседа надпись «Бувар», а тот без труда разобрал слово «Пекюше» на подкладке картуза у одетого в сюртук мужчины.

— Смотрите-ка, — сказал он, — мы с вами одно и то же придумали: написать свою фамилию на шляпах.

— Да, что поделаешь, мою могли бы обменять в конторе.

— Вот и у меня то же самое; я — служащий.

Тут они взглянули друг на друга.

Пекюше был сразу пленен приятной внешностью Бувара. Его голубые, всегда полузакрытые глаза улыбались на румяном лице. Панталоны с широким гульфом сморщились на войлочных башмаках и обтягивали живот, вздувая рубашку над поясом; а белокурые волосы, вившиеся легкими кольцами, придавали нечто детское его чертам. Губами он, не переставая, как бы насвистывал.

Бувара поразил серьезный вид Пекюше.

Его волосы можно было принять за парик, — такие гладкие и черные пряди украшали высокий череп. Лицо казалось профилем со всех сторон, потому что нос опускался очень низко. Ноги в натянутых глянцевитых брюках были по длине непропорциональны туловищу; говорил он голосом зычным, глухим. У него вырвалось восклицание:

— Как хорошо теперь в деревне!

Но Бувар возразил, что пригород невыносим из-за кабацкого шума. Пекюше был того же мнения. Однако столичная жизнь начинала его утомлять, Бувара — тоже.

И глаза их блуждали по грудам тесаных камней, по отвратительной воде, где плавала охапка соломы, по торчавшей на горизонте фабричной трубе; миазмы поднимались от сточных вод. Они повернулись в другую сторону: перед ними выросли стены хлебных амбаров.

Положительно (и Пекюше был этим озадачен) на улице зной еще сильнее, чем дома. Бувар посоветовал ему снять сюртук. Сам он плюет на приличия.

Вдруг по тротуару прошел, выписывая кренделя, пьяный; они заговорили о рабочих, потом о политике. Взгляды у них оказались общие, хотя Бувар, пожалуй, был либеральнее.

На мостовой, в вихре пыли, раздалось громыхание железа: три наемные кареты направлялись в Берси. Они везли невесту с букетом, мещан в белых галстуках, нескольких дам, утопавших в юбках, двух-трех девочек, школьника. Зрелище свадебного поезда навело Бувара и Пекюше на разговор о женщинах, которых они обвинили в легкомыслии, сварливости, упрямстве. Все же они часто лучше мужчин; а то бывают и хуже. Словом, умнее жить без них; потому Пекюше и остался холостяком.

— А я вдовец, — сказал Бувар, — и бездетен.

— Это, пожалуй, счастье для вас? Но одиночество в конце концов грустная вещь.

На набережной показались уличная девица и солдат. С бледным и рябым лицом, черноволосая, она опиралась на руку военного, шлепая туфлями и покачивая бедрами.

Когда она прошла мимо, Бувар позволил себе непристойное замечание. Пекюше густо покраснел и, желая, по-видимому, уклониться от ответа, показал ему глазами на приближавшегося священника.

Служитель церкви медленно шел по аллее тощих вязов, торчавших вехами вдоль тротуара, и Бувар, лишь только треуголка скрылась из виду, заявил, что чувствует облегчение, ибо терпеть не может иезуитов. Пекюше, не оправдывая их, обнаружил к религии некоторое уважение.

Между тем надвигались сумерки, и в противоположном доме приподнялись ставни. Число прохожих увеличилось. Пробило семь часов.