Пэрл Бак - Земля

К этому времени Ван-Лун хорошо узнал Чина и нашел, что он человек честный и преданный, и поставил Чина управляющим над батраками и землей, и хорошо платил ему — две серебряные монеты в месяц, кроме еды; но сколько Ван-Лун ни заставлял Чина есть, и есть хорошо, он все же ничуть не поправлялся, оставаясь все таким же маленьким, легким и худым. Тем не менее он работал с радостью, молча копошась от рассвета и до сумерек. Тихим голосом говорил он то, что нужно было сказать, но всего счастливее он бывал тогда, когда не нужно было говорить и можно было молчать. Час за часом он поднимал и опускал свою мотыку, а на рассвете и на закате таскал в поле ведра с водой или с удобрением и поливал грядки с овощами. Но все же Ван-Лун знал, что если кто-нибудь из работников слишком долго будет спать под финиковыми пальмами, или съест больше, чем ему полагается, соевого творогу из общего блюда, или позволит жене или ребенку прийти тайком во время жатвы и таскать горстями зерно, только что обмолоченное цепами; то Чин скажет шопотом Ван-Луну в конце года, когда хозяин и батрак вместе празднуют окончание жатвы:

— Вот этого и вот этого не приглашай снова на будущий год!

И казалось, что горсть бобов и семян, которой обменялись эти двое людей, сделала их братьями; только Ван-Лун, хотя и был моложе, занял место старшего, а Чин никогда не забывал, что он нанят и живет в доме, который принадлежит не ему.

К концу пятого года Ван-Лун сам почти не работал в поле, потому что ему приходилось тратить много времени на деловые переговоры о продаже зерна и распоряжаться своими работниками: так расширились его владения.

Большой помехой в делах было его незнание грамоты, незнание того, что значат буквы, написанные на бумаге тушью кисточкой из верблюжьего волоса; больше того, ему было стыдно, что при заключении договора на продажу пшеницы или рису в лавке, где покупали и продавали зерно, он должен был смиренно говорить надменным городским торговцам:

— Господин, не прочтешь ли ты мне договор, потому что я слишком глуп?

И ему было стыдно, что когда нужно было подписывать имя под договором, то не он сам, а какой-нибудь ничтожный писец, презрительно подняв брови и дотронувшись кистью до влажного квадратика туши, быстро набрасывал иероглифы имени Ван-Луна. А всего стыднее было, когда ему говорили в шутку:

— А скажи, какой из этих иероглифов значит «Ван» и какой — «Луи»? ему приходилось отвечать смиренно:

— Пусть это будет, как тебе угодно, — ведь я такой невежда, что не умею прочесть даже свое имя.

Как-то раз он услышал, как смеялись над ним продавцы в лавке хлеботорговца, — а все эти мальчишки были не старше его сыновей, — и он в раздражении возвратился домой через свои поля, бормоча про себя:

— Ведь ни у одного из этих городских дураков нет ни пяди земли, а каждый из них считает себя в праве гоготать надо мной, как гусь, из-за того, что я не умею разбираться в этой мазне кистью по бумаге.

Потом раздражение в нем утихло, и он сказал в сердце своем: «И то правда, стыдно мне, что я не умею ни читать, ни писать. Я возьму старшего сына с поля и отдам его в школу в городе, и он будет учиться, и когда мне доведется итти на хлебный рынок, он будет читать и писать за меня, и уже не будут исподтишка смеяться надо мною — ведь я землевладелец!»

Эта мысль пришлась ему по сердцу, и в тот же день он призвал к себе старшего сына, стройного и высокого мальчика, уже лет двенадцати, с такими же, как у матери, широкими скулами и большими руками и ногами, но живыми, как у отца, глазами. И когда мальчик пришел и стал перед ним, Ван-Лун сказал:

— С этого дня ты бросишь работать в поле. Я хочу, чтобы в семье у меня был ученый, который умел бы прочесть договор и подписать мое имя, дабы мне не пришлось стыдиться горожан.

Мальчик покраснел, как маков цвет, и глаза у него заблестели.

— Отец, — ответил он, — вот уже два года, как я только этого и хочу, но я не смел просить тебя.

Когда об этом услышал младший сын, то и он прибежал, плача и жалуясь, по своему обыкновению, потому что это был шумливый и болтливый мальчик, с тех самых пор, как научился говорить, и всегда жаловался, что ему дают меньше, чем другим, а теперь он хныкал перед отцом:

— Ну, и я тоже не буду работать в поле. Я тебе такой же сын, какой и он, и несправедливо, чтобы он прохлаждался, сидя в кресле, и учился чему-то, а я работал, словно батрак!

Ван-Лун не выносил его рева и дал бы все, что угодно, лишь бы он перестал реветь, потому и сказал поспешно: