Василий Шульгин - Три столицы

Кто это были «они»? Я не хотел спрашивать. Будет ли это кто иной или тот человек с усталыми глазами, которого я уже знал?

Прошло, может быть, четверть часа, не больше.

— Идут.

Он на всякий случай опять схватился за револьвер, потому что еще неясно было, с какой стороны идут. Ведь и большевики, увы, люди.

Но это были наши. Горсточка людей подвигалась по дороге. Когда она поравнялась с нами, Иван Иваныч их окликнул. Через минуту кто-то крепко пожимал мне руку и тихонько шептал:

— Ну, слава Богу…

Через четверть часа мы расстались с Иван Иванычем. Навьюченный двумя огромными тюками, которые он перебросил через плечо, в последний раз бросив нам какое-то веселое слово, он ушел обратно. Вся группа долго прислушивалась на самой границе, притаившись… Расчет был такой, чтобы броситься ему на помощь, в случае крика, выстрела… Одно мгновение нам показалось, что донесся какой-то голос с этой дороги, затерявшейся в зарослях.

Но нет. Должно быть, ошибка. Все тихо. Сейчас он, должно быть, уже пробивается с своими двумя тюками сквозь глубокий, с ледяной корочкой, снег на откосе; вот он обходит хутор — «тише и скорей!» — вот идет по ровному полю, вот приближается к высокому лесу, вот увидел Мишку, вот со стоном облегчения бросает тюки в широкие сани…

— Тьфу!.. Ей-Богу, в следующий раз не понесу!..

Мишка ничего не отвечает, он отлично знает, что понесет

Иван Иваныч и в следующий раз, как и он, Мишка, в следующий раз поедет по этим страшным лесам, где из-за каждой сосны выглядывает смерть…

— Ну, мы можем идти… Иван Иваныч теперь уже, наверное, добрался.

И мы пошли по этой большой, белой дороге. Сколько верст шли и сколько времени, я не помню. Я был в том возбужденном состоянии, в котором такие мелочи, как усталость, время и расстояние, не замечаются. Мне кажется, я мог бы свободно дойти в эту ночь пешком до Парижа!

А человек с усталыми глазами, ибо это был он, спрашивал меня:

— Ну как, что? Скажите мне ваши впечатления хоть в двух словах.

Я ответил ему:

— В двух словах? Хорошо! Когда я шел туда, у меня не было родины. Сейчас она у меня есть. Поняли?

Он ответил:

— Понял, Василий Витальевич.

— Так вы меня знаете?

— Узнал с самого начала. Еще там, в вагоне.

— Почему же?..

Я остановился. Но он понял меня и сказал:

— Не приказано было узнавать.

Нет, это не сон. Но и не бред. Это нечто среднее. Нет, это нечто большее. Это «мысли, что словом не одеты», это речь, которая не была сказана…

Так бывает. Например, после речей в Государственной думе. Трудно их было произносить, но «преследование и мучительство» начиналось позже… Во время бессонницы какой-нибудь. Вдруг начнешь говорить, говорить, говорить, — без конца! Все — «исправляешь»… Без конца исправляешь уже сказанную речь. А эта речь, которая меня мучит теперь, она даже не была сказана…

Это началось еще в Киеве. Когда я убежал от «черного пальто»; когда я сидел «в бесте»; когда я лежал на постели в грязном номере, а уличный фонарь соперничал с огнями трамваев. Уже тогда я, четверо суток, говорил, говорил, говорил — эту воображаемую речь воображаемым людям…

Но это не прошло и тогда, когда все вообще кончилось, и, перейдя границу «Родины», я очутился «дома», т. е. в эмиграции. Все это путешествие в Россию уже как-то уложилось в душе, пережито, передумано. И вот мучит только это: эта несказанная речь.

Нет-нет да представляется, что большевики меня все-таки поймали. Ведь могло это быть? Могло, конечно.

Что я бы в таком случае делал?

И вот, — начинается…

Да, знакомый зал Киевского окружного суда. Он, положим, не мраморный, но сие не важно.

— Введите подсудимого!..

Я вошел. Старик с седой бородой. Вошел, оглянулся.

На судейской трибуне масса народу. Кроме самого суда, за столом посередине всякие почетные юристы. Все — евреи… Все это впилось в меня жадными, любопытно-торжествующими глазами.