Эрвин Штриттматтер - Чудодей

— Одни убытки от этой проклятой са… санитарии, которую тут развели. — Хозяин нагнулся над стойкой и слизнул разлившийся шнапс.

Жена жандарма улыбнулась, похлопала трактирщика по плечу и посмотрела на него нежным взглядом, как некогда смотрела на всех мужчин:

— Убытки мой муж вам возместит.

— Да, уж он… уж он испугался, наверно, из-за сабли-то, — пробурчал хозяин.

Жандармиха кивнула. Она завернула саблю в газету и в принесенную с собою скатерть. И теперь этот сверток смахивал на тщательно упакованную копченую колбасу…

…Жандарм только и знал, что вздыхать, когда второй раз появился у Бюднеров, чтобы уладить это прискорбное дело с приемной чудодея. О блужданиях своей сабли он не упоминал. И велел Бюднерам показать свою горницу. Приемной чудодея как не бывало.

— Хорошо, хорошо, просто очень хорошо, Бюднер! — Он подошел к книжной полке. — Пси… психо… психология, — по буквам разбирал он. — Психология, Бюднер? Надеюсь, это не запрещенная книга? Там есть что-нибудь против правительства?

— Только про недержание мочи, господин жандарм, — печально произнес Густав.

— Не думайте, Бюднер, что я день и ночь выжидаю момента, чтобы подложить вам свинью. Мы тоже люди. И нам жалость знакома, но у нас ведь есть служебные инструкции, обязанности, так сказать.

— Да мы знаем, господин жандарм.

— По сути дела, шарлатанами тюрьма держится.

— Никакие мы не шарлатаны, господин жандарм. Все, кто к нам обращался, выздоровели.

— Правда есть такие?

— Честью клянусь, господин жандарм!

Жандарм посмотрел на Станислауса и прищурил один глаз.

— Ну-у? — Он погладил свою саблю и улыбнулся. — Вот она, моя сабля.

Станислаус испугался, когда жандарм похлопал по своей сабле. Может, его все-таки заберут и распнут на кресте?

— Хорошо или плохо — не смиряй своего взгляда! — воскликнул он. — Выколите мне глаза, и я буду видеть руками!

Жандарм взглянул на Густава. Это еще что за звуки? Густав побелел. И встал, закрыв собою Станислауса:

— Мальчик весь дрожит, он уж совсем сбрендил, господин Хорнкнопф!

— Да что это вам вздумалось! Я что, людоед? — Жандарм сел, не дожидаясь приглашения. — Ума не приложу, что делать с твоим парнем, Бюднер. — Жандарм положил ногу на ногу и потянулся. Потом положил саблю себе на колени, осторожно, как очень ценную вещь.

Станислауса надо отдать в учение, так они порешили. У жандарма есть добрый знакомый, можно сказать родственник, в городе, он пекарь. Станислаус почти уже чувствовал запах свежих пирогов.

Жандарм снял фуражку и сдул с нее уличную пыль.

— Я, конечно, знаю, что бывают так называемые тайные силы. Они неподвластны закону, и их не пресечешь, как, скажем, преступления против нравственности. Так я думаю, а вот начальство думает иначе, а хуже всех — это ученые, уж поверьте мне.

Густав сделал многозначительное лицо.

— Никогда нельзя знать, что еще тебя ждет. Чудеса ведь не боятся начальства!

Жандарм нащупал рукоятку сабли. Выглядело это так, словно он ее гладил. Станислаус мысленно поедал пироги, много пирогов. Особенно он приналег на ватрушки и пироги со сливами. Жандарм встал и подошел к нему. Высокие сапоги обер-вахмистра скрипели. Своей сизо-красной рукой он провел по всклокоченным волосам мальчика, мечтающего о пирогах.

— Я думаю, с тобой все в порядке, парень. И пусть даже искорки вражды против меня не будет в твоей… э-э… в некотором роде… душе.

Станислаус раздраженно отряхнулся. Ласки жандармерии были ему в тягость, казалось, за этим что-то кроется. Жандарм же принял этот жест отвращения за кивок в знак согласия.

Когда дома Станислаус собирал с деревьев вишни и сливы, он ел их столько, сколько хотел. Никто ему этого не запрещал. Как говорится, не заграждай рта волу, когда он молотит. Неужто ученик пекаря глупее вола? Станислаус порой ухватывал с горячего противня хрустящую, поджаристую плюшку.

Разве не вправе он был вознаградить себя за те рубцы, которые оставил на белых предплечьях раскаленный противень, несмотря на меры предосторожности?

На бритой голове пекаря выступал пот. Охая, кряхтя и чертыхаясь, вытаскивал противни из раскаленной пасти этот иссохший ватрушечный кудесник.

— Ох, ох, и ядовитая же эта печь! Да отойди, отойди же, деревенщина, товар подгорает!

Станислаус отшвыривал ногами белые от муки шлепанцы, чтобы ловчее было прыгать. Его перепачканный передник развевался, точно знамя пекарского цеха. Из-за нагрудника торчала свежая плюшка. Он спешно откусывал кусок, пока потный мастер сажал пироги в печь. Жемчужные капельки пота на лысине мастера сияли, как маленькие глазки.