Хуан Хименес: Платеро и я. Андалузская элегия

Как колдовски заманчива окрестность в железной раме прутьев — точно такая же, как и снаружи! Как будто призрачные стены отгородили зрелище, чтоб сохранить его лишь в амбразуре запертых ворот... И проступает дорога, с мостом и туманными тополями, и каменная печь, и Мачтовые холмы, и марево Уэльвы, и, в сумерках, огни на пристани Риотинто, и старый одинокий эвкалипт у родников на позднем фиолетовом закате...

Хозяин погребка, смеясь, говорил мне, что ключ от ворот потерян... Во сне, в неверных потемках сознания, ворота вели в невиданные сады, в небывалые луга... И как однажды я вознамерился, веря своему бреду, пролететь над мраморной лестницей, так сотни раз я бежал поутру к воротам, навстречу тому, что фантазия, не знаю — вольно или невольно, путала с действительностью.

В утреннем полусне я изнемог от осатанелого детского гвалта. Наконец, отчаявшись уснуть, злой, вскакиваю с постели. И только тогда, взглянув в открытое окно, понимаю, что это птенцы.

Благодарный богу синего дня, выбегаю в сад. Вольная пернатая спевка беспечна и несмолкаема. Вьет ласточка в колодце витиеватую трель, на сбитом апельсине свищет дрозд, пылкая иволга не молкнет, облетая дубки, на верху эвкалипта долго и дробно смеется щегол, а в гуще сосны самозабвенно ссорятся воробьи.

Что за утро! Солнце зажгло землю своим серебряным весельем, и бабочки ста оттенков вьются повсюду, по цветам, по комнатам: едва впорхнут — и уже там, у родника. По всей округе, насколько хватает глаз, кипя, взрываясь и хрустя, расцветает молодая, крепкая жизнь.

Мы словно в гигантских светящихся сотах— жаркой сердцевине огромной пламенной розы.

Загляни в него — он переполнен недавними дождями, Платеро. Исчезло эхо, и внизу не отсвечивает самоцветом, как бывало, когда спадала вода, чердачное окно с осколком солнца.

Ты не спускался в него, Платеро. А мне довелось — давно, когда его чистили. Так вот, там под ним — длинная галерея и в конце каморка. Когда я вошел в нее, свеча моя погасла и по руке скользнула саламандра. Две жутких ледяных струи обожгли грудь двумя клинками, скрещенными, как кости под черепом... Весь город просверлен галереями, Платеро. Самый большой водоем — у Волчьего рва, внутри крепости на древней площади античного городка. Самый красивый — в моем саду: верх его высечен, как видишь, из цельного куска белого мрамора. Галерея церковного водоема тянется до верхних виноградников и выходит в поле у самой реки. А ту, что идет от больницы, никто не отважился пройти до конца, потому что она никогда не кончается...

С детства помню долгие дождливые ночи, бессонные от рыданий воды, полнозвучной, отвесно обрушенной в водоем. Поутру мы бежали к нему, как одержимые, взглянуть, докуда поднялась вода. И если доверху, как сегодня,— боже, сколько восторга, криков, изумленья!

...Ладно, Платеро. Сейчас я дам тебе ведерко этой чистейшей свежей воды, то самое ведерко, что разом осушал Вильегас, бедный Вильегас, дотла выжженный водкой и коньяками...

Изредка, тощий и томящийся, он через сад прокрадывался к дому. Он жил убегая, давно привыкший к камням и крикам. Собаки и те встречали его оскалом. И снова он уходил, медленно и понуро, вниз по склону в полуденный зной.

В тот вечер он увязался за Дианой. Когда я вышел, какой-то злой порыв толкнул сторожа к ружью. Помешать я не успел. С выстрелом внутри, горемычный пес завертелся волчком в головокружительном вое и вытянулся под акацией.

Платеро смотрел на него не отрываясь, откинув голову. Металась, прячась за нами, перепуганная Диана. Сторож длинно оправдывался неизвестно перед кем, неуверенно бранясь и, наверно, раскаиваясь. Траурным казалось солнце, затемненное мутной дымкой, и той же дымкой, только крохотной, мутился живой еще глаз убитого.

Под ударами морского ветра, раз от разу надрывней, плакали навстречу буре эвкалипты, в душной тишине, распластанной по золотым еще полям, над мертвой собакой.

Обожди, Платеро... Или подкормись, если хочешь, на молодом лугу. Но дай мне постоять над этим озерком, которого не видел я столько лет...

Смотри, как солнце, пронизав густую воду, осветило янтарно-зеленую глубь, куда зачарованно смотрят небесной свежести ирисы. А там — бархатные ступени из лабиринта в лабиринт, колдовские пещеры со всеми чудесами, какие снятся душе художника, венустианские [6] Венусти Марчелло (Мантуанец; 1515— 1576) — итальянский художник. сады — словно рожденные вечной печалью безумной зеленоокой королевы, руины замков — как те, что видел я в закатном море, когда косой луч солнца во время отлива прорезал мелководье... И многое, многое, чью беглую красоту лишь темный сон мог бы унести как добычу в давний, воскресший день горькой весны, того былого, что забылось, да едва ли и было... Все крохотно и огромно, потому что кажется далеким. Ключ к пережитому, сокровища древней алхимии бреда...