Хуан Хименес - Платеро и я. Андалузская элегия

Бедный Лорд! Его привезли из Севильи, где я учился тогда живописи. Был он белый, почти бесцветный на ярком свету, круглый, как женское бедро, и кипучий, как вода из-под крана. По белому там и сям замершими бабочками — черные мазки. Глаза, две маленькие бездны благородства, светились. В него охотно вселялся бес. И тогда, без никакой причины, он головокружительно носился по дворику среди белых лилий, которые в мае красовались повсюду — красные, синие, желтые от разноцветного стеклянного навеса, словно те голуби, что рисует дон Камило... А иной раз он забирался на плоские кровли, вызывая пискливый переполох над гнездами стрижей... Макария мыла его каждое утро, и он сиял, как черепичные зубцы на синем небе.

Когда умер отец, Лорд, не смыкая глаз, провел всю ночь у гроба. Помню, мать заболела, и он лег у ее постели и пролежал без еды целый месяц... Однажды ко мне пришли и сказали, что его укусила бешеная собака. И надо отвести его за крепость и привязать к апельсиновому дереву, подальше от людей...

Когда его повели проулком, он оглянулся, и взгляд его, Платеро, сверлит мое сердце и сейчас — он живет, как луч умершей звезды, превозмогая смерть исступленной силой своей горечи... Всякий раз, когда ранит меня что-то житейское, встает передо мной этот долгий, как путь от жизни к вечности — от ручья к сосне на вершине, взгляд, впечатанный в сердце подобно размокшему следу.

Колодец... Какое гулкое слово, Платеро, какое оно глубокое, прохладное, темно-зеленое! Округлое звучание словно вращается, сверля землю навстречу холодной воде.

Вглядись. Каменная закраина украшена и расколота смоковницей. Внутри, где еще достает рука, расцвел в позеленелых камнях синий цветок с ярким запахом. Еще ниже свила гнездо ласточка. А дальше, в замершей тени, зеленый чертог и тихое озеро, которое встречает брошенный камень сердитым гулом. И в конце — небо.

(Находит ночь, и там, на дне, загорается луна в зыбком бисере звезд. Как тихо! Жизнь ушла дорогами в темные дали. Душа уходит колодцем в темную глубь. Взгляд теряется в ней, он уже по ту сторону сумерек. И кажется, что выходит из колодезной бездны великий дух ночи, хранитель земных тайн. Глухой загадочный лабиринт, непроглядный сад, завороженный и завораживающий!)

— Платеро, если однажды я кинусь в этот колодец, то, поверь, не для того, чтоб умереть, а чтоб поймать звезду.

Платеро, томясь жаждой и нетерпением, возвысил голос. Из колодца, перепуганная, суматошно и бесшумно вылетает ласточка.

Лиловой от солнца и синевы меловой тесниной Соляного проулка, на повороте закупоренного башней, черной и щербатой с этой южной стороны, о которую вечно бьется морской ветер, бредут мальчик и осел. Мальчик — крохотный человечек, упрятанный в обвислую широкую шляпу,— весь погружен в свое таинственное сердце горца, где одна за другой тихо возникают песни.

Осел, понукаемый лишь мягкими толчками клади, бредет сам по себе, пощипывая скудную и грязную проулочную траву. Время от времени мальчик резко останавливается, словно разбуженный улицей, расставляет коротенькие ноги, упирается для крепости босыми глиняными ступнями и, углубляя звук ладонью, затягивает хмурым голосом, который снова становится детским на долгом «о»:

— А-а-бри-ко-о-о-сы!

Потом, словно выручка ему не дороже плевка (по выражению падре Диаса), вновь заводит вполголоса свою задумчивую цыганскую кантилену:

И, сам не замечая, бьет хворостиной по камням... Пахнет свежим хлебом и смолистым дымом. Сонно теребит проулки медленный ветер. Внезапный и густой звук колокола, расцвеченный подголоском, венчает третий час пополудни. А вслед за ним перезвон, вестовой праздника, ливнем смывает бубенцы и рожок почтовой кареты, расколовшей снизу вверх беспробудную тишину городка. И душистый воздух над черепицами, зыбкий и лучистый, стеклянно переливается призрачным морем, где тоже ни души и так же тягостно однообразие волн в ослепительной пустоте.

Малыш опять замер, очнулся и затянул:

— А-а-бри-ко-о-о-сы!

Платеро ни с места. Он смотрит и смотрит на мальчика и, принюхиваясь, тычется в осла. И оба серых собрата объясняются каким-то странно одинаковым движением головы, напоминая белых медведей...

— Ладно, Платеро, я попрошу осла у мальчика, а ты отправишься торговать абрикосами... Идет?