Валерия Перуанская - Бабушка

– Давай по-мирному расстанемся, – сказал Шура. – Делить нам вроде с тобой нечего.

Бабушка не ответила. Она не знала, как сказать ему о том, что сейчас – справедливо или несправедливо – чувствовала. А чувствовала она себя так, словно из человека в какую-нибудь минуту ее превратили в скотину. Скотина нужна – держат, не нужна – продают, выкидывают, дарят, режут, – смотря по обстоятельствам.

Она считала Шуру за сына. Прилепилась сердцем. Всякой его болью болела. И так он просто с этим расправился. Даже с ее крышей над головой. Сын с невесткой, конечно, не прогонят. И к Марусе можно поехать, да и к любому брату, к любой сестре. Хоть сегодня. Но там – ни в Ленинграде, ни в Пензе, ни на Урале – нигде у нее уже не будет своего дома... А без Сережи она как же? А он как без нее?..

Шура чего-то говорил, она не слышала. Подала ему картошку, налила чай. По привычке и булку для него нарезала, пододвинула сахарницу.

Не слышала, как он ушел. Не заметила, как вымыла посуду, убрала все по местам. Надо было готовить обед, но на это уже сил не оказалось. Сунула продукты на холод, между рам.

Бродила по комнатам как неприкаянная, что-то убирала, что-то переставляла с места на место. Слез не было, и дум тоже никаких. Как оглохла и ослепла. Только одна мысль настойчиво сверлила: отчего Бог Наденьку забрал, а не ее, старую, никому не нужную?

Зачем-то полезла в ящик письменного стола. На глаза попалась бумажка. Шурин почерк. Шура любил сочинять стихи, как поэт какой. На праздники или на именины – Наденьке, Сереже. Почерк у Шуры аккуратный, такому почерку учили в старое время, теперь-то вкривь и вкось пишут. Шура иногда писал серьезные стихи, возвышенные, а иногда шуточные, Наденька, бывало, покатывалась, слушая.

Бабушка надела очки. Старые стихи или новые сочинил?

Не знал тебя я столько лег, Теперь узнал тебя, Тамара, И вновь открылся белый свет, И жизнь опять прекрасной стала...

«Складно получилось», – одобрила бабушка творчество зятя. И тут сообразила: значит, Тамарой ее звать?..

Небось Тоська сосватала. Известная сваха. При Наденьке не сумела, так теперь спешит.

Давно ли на смерть Наденьки стихи сочинял? Сам над ними плакал навзрыд?.. Еще Маруся сердилась, что распускается. Бабушка думала, что у него горе, а никакого горя не было, показуха одна... Маруся его получше понимала. «А я – старая дура, – сказала себе бабушка. – Век с человеком бок о бок прожила, а не узнала его... А что б изменилось, если б узнала раньше? – спросила себя бабушка, не выпуская листок со стихами из руки, но и не читая дальше. – Разве от меня что зависело? Разве была я хозяйкой своей судьбы? Вот – над кастрюлями да ведрами я хозяйка, это да».

Она стала укладывать листок в ящик, наткнулась на коробочку с Наденькиными украшениями. Человека давно нет, а вещи его дальше существуют как ни в чем не бывало. Украшения были немудреные: янтарная брошка, Сережин подарок ко дню ангела; бусы, Наденька говорила – заграничные, чешские; золотое колечко, еще бабушкино, – все, что у нее сохранилось, что не выменяла в блокаду. Сначала позабыла про него, а потом, когда Федя умер, пожалела – о нем память.

В коробочке еще какие-то пуговицы, булавки; бабушка перебирала их распухшими пальцами, искала колечко.

Если рассуждать по справедливости, внушала она себе при этом, то Наденьку уже не вернешь, а Шуре не велика радость век со старухой вековать... Бабушка хотела себя утешить, а не получалось. Получалось у нее, что никому она сразу не стала нужна. Одному Сереже – и то пока она ноги таскает, покормить, обстирать может. А коли не сможет?.. Сын с невесткой без нее жизнь прожили. Без нее крутились, вертелись, она к ним гостьей приезжала, гостьей уезжала – ихнюю жизнь только наблюдала, а мыслями все равно здесь, дома. Неделя пройдет, ей уже не сидится: небось грязного белья целый бак набросали, надо ехать, а то и сменить будет нечего... Как там Наденька – измучилась с готовкой, трудно ей с непривычки. И гостинцев уже накупила, охота скорей привезти, всех порадовать... И у сестер и братьев своя жизнь, свои порядки в доме – нигде уж ей заново не пристроиться, поздно в чужие жизни входить. Кошке и той не безразлично, подумала бабушка, место жительства менять, даже кошка норовит возвратиться в свой дом, а человек?.. Об этом хоть Шура подумал бы.

В ней зашевелилось незнакомое чувство – возмущения и протеста, чувство незнакомое потому, что никогда она ничем не возмущалась – кто она такая, чтобы возмущаться и протестовать? – и уже не умела этого делать. А без неприятностей и без бед жизни все равно не прожить, лбом стенку не прошибешь. Кроме того, она знала из опыта долгих своих лет, что все на свете проходит, – уж, кажется, совсем кругом темнотища, ни лучика, ни проблеска, а, глядишь, прошло время – и развиднелось, опять жизнь вроде улыбается тебе. В блокаду, например, куда уж чернее?.. Как выбрались живьем из города, бабушка не может понять и по сию пору. Какие могли быть после этого радости? А были. Шура Наденьку по всему свету искал, в Черкасске, в эвакуации, нашел. Разве это не радость – глядеть, как твоя дочка расцветает от люб-ви, как прямо-таки с ума по ней сходит солидный, положительный человек?.. Так думала бабушка о Шуре тогда и всегда так думала, а сейчас и не знала, что думать. Обновки покупает, одеколонится так, что цельный день потом в квартире не продохнуть, дурак, и все тут!..