Жорж Роденбах - Призвание

Мать думала об этом, и ей не надо было искать далеко, так как одна из ее самых старых подруг, г-жа Данэле, как раз взяла к себе свою единственную дочь, маленькую Вильгельмину, которая окончила свое воспитание в монастыре Посещения св. Елизаветы. Далеко осталось то время, когда г-жа Кадзан ревниво мечтала жить всегда со своим сыном, думала, что он не женится, отдастся всецело ей, будет верным товарищем ее старости. Это была эгоистическая мечта, за которую она была наказана. Теперь он хотел совсем ее покинуть ради монашеской жизни. По крайней мере, теперь могло представиться третье решение. Она уже могла не только свыкнуться с этим решением, но страстно желала этого, как удовлетворительного и приятного выхода. Да, пусть он женится! Она все же сохранит его отчасти. Она сохранит его, даже несмотря на раздел. Наоборот, Бог завладел бы им всецело. Это было хуже. Он оставался бы живым для всех и умершим для нее одной!

Вильгельмине только что исполнилось семнадцать лет; это была красивая брюнетка, что иногда встречается во Фландрии. Это остаток испанской крови. Белокурые красавицы являются главным типом в расе. Разве светлые волосы не зарождаются в течение дня? А разве черные волосы не зарождаются ночью? А Испания — это была ночь для Фландрии.

Дочь г-жи Данэле была очаровательна, очень нежна, несмотря на свои темные волосы и сходные с ними глаза, оттенка черного бархата. Она отличалась задумчивой томностью, прелестною застенчивостью; каждую минуту краска вспыхивала на ее матовом лице, получавшем оттенок неба в ту пору, когда заря обращается в день.

Г-жа Кадзан очень любила молодую девушку; она любила и ее мать, одну из немногих ее подруг, с которой она поддерживала сношения в своем замкнутом и одиноком существовании после смерти мужа. Поэтому ей пришла в голову мысль, что это было бы спасение, лекарство, избавление от религиозных планов Ганса, если б он полюбил Вильгельмину. Идеальная чета! Брак их положил бы конец всей этой тревоге.

Вот почему она и сегодня предлагала сыну проводить ее к своей подруге. Он отказался. Но он был уже у них. Он пойдет еще. Г-жа Данэле, в свою очередь, часто заходила с Вильгельминой вечером в старинное жилище на улице L'Ane-Aveugle. Надо было всего ждать от очарования молодости, нежности глаз и волос, силы чувства, которое оказывает свое действие, наивного обещания уст, красный плод которых всегда напоминает плод с дерева познания в Раю.

Таким образом, когда обе матери бывали вместе, они думали одно и то же, но не говорили друг другу об этом.

Ганс только что перенес болезнь, разумеется, из-за его слишком замкнутой жизни. Он похудел, немного изменился, тем более, что во время болезни он отпустил свои волосы, которые сделались пышными, с белокурыми локонами, точно жилками света.

Доктор прописал ему прогулки на свежем воздухе, развлечения. Он решил выходить немного чаще… Мать уводила его в далекие прогулки, с грустью видя его всегда таким задумчивым, мечтательным, размышляющим о том, известном ей, великом деле… Самое большее, если он отклонялся от своих мыслей, когда она шла с ним по направлению к бегинажу, переходила через мостик, покрытый зеленью, над водою озера Любви, проникала в мирное убежище, где даже легкий шум словно измерял безмолвие: жалоба листьев, отдаленный звон колокола, щебетание воробья, неясный возглас, напоминавший звук ножа, стачиваемого на камне.

Оттеняемое этими мелкими звуками безмолвие разливалось сильнее: таким бывает и море возле барок. Спокойствие мистического убежища, где Ганс двигался, точно на картине, как можно мысленно гулять среди пейзажа, нарисованного фламандским примитивистом. Ничто мирское не заявляло больше о себе. Однако человеческие существа жили позади этих окон, спасаясь от страстей, забот, борьбы, тщеславия и роскоши. Иногда проходила какая-нибудь монахиня, очень тихая, так мало похожая на человеческое существо, напоминавшая белого и черного лебедя — направляясь к часовне, где словно развертывались псалмы.

Ганс с завистью смотрел на нее, снова мысленно уносясь к Своей мечте.

— Вот счастье! — сказал он своей матери.

— Так только кажется, Ганс, потому что мы здесь временно. Здесь хорошо неодушевленным предметам. Но зна ешь ли, что думают эти женщины, скрытые в монашеских кельях?

— Они счастливы, — отвечал горячо Ганс.

Было понятно, что он думал о себе самом, защищал свое дело.

— Да, но счастье их холодно, как счастье умерших.