Бруно Шульц - Трактат о манекенах

Полный беспокойства, я искал его глазами в толпе, переходя от группы к группе. И наконец нашел, но вовсе не в великолепном мундире адмирала левантийской эскадры, в каком он отплыл на флагманском корабле «Ле Сид» из Тулона в тот год, когда должен был вступить на мексиканский трон, и не в зеленом фраке генерала от кавалерии, который он чаще всего носил в свои последние дни. Он был в обычном длиннополом сюртуке и светлых панталонах, высокий воротник с пластроном подпирал ему подбородок. Мы с Рудольфом, взволнованные, с почтением остановились в группе людей, окружившей его полукольцом. И вдруг я внутренне замер. В трех шагах от нас в первом ряду зрителей стояла вместе со своей гувернанткой Бьянка в белом платье. Стояла и глядела. Ее лицо за последние дни побледнело и осунулось, а глаза, окруженные темными кругами и утопающие в тени, смотрели так грустно, прямо-таки смертельно грустно.

Она неподвижно стояла, сложив руки, скрытые в складках платья, и глядела из-под задумчиво сведенных бровей глазами, полными глубокой скорби. У меня сжалось сердце от этого зрелища. Я невольно проследовал за ее смертельно печальным взором и вот что увидел: в его словно бы пробудившемся лице произошло какое-то движение, уголки губ приподнялись, точно в улыбке, глаза блеснули и начали двигаться в орбитах, сверкающая орденами грудь приподнялась, как бы при вздохе. Но то было не чудо, а обычный механический трюк. Соответствующим образом заведенный эрцгерцог производил механический обзор — искусно и торжественно, как привык при жизни. Обводил взглядом присутствующих, внимательно задерживая его на мгновение поочередно на каждом.

И вот взгляды их встретились. Он в нерешительности вздрогнул, сглотнул слюну, словно собираясь что-то сказать, но уже через мгновение, покорный механизму, перевел взгляд на следующего, а потом дальше, дальше — все с той же благожелательной ослепительной улыбкой. Принял ли он к сведению присутствие Бьянки, дошло ли оно до его сознания? Кто может знать? Ведь он даже не был собой в полном значении этого слова, а всего лишь приблизительным собственным двойником, изрядно упрощенным и пребывающим в глубокой прострации. Но если основываться на фактах, все же следует признать, что он был в некотором смысле своим прямым наследником, а быть может, даже и самим собой в той степени, в какой это возможно при подобном положении вещей через столько лет после собственной смерти. Вероятно, трудно было в этом восковом воскрешении полностью войти в себя. И в этом случае невольно в него должно было вкрасться что-то новое и жуткое, что-то чуждое должно было примешаться от безумия того гениального маньяка, который придумал его, движимый манией величия, и это не могло не наполнять Бьянку ужасом и страхом. Ведь даже серьезно больной человек отстраняется и отдаляется от себя прежнего, а что уж тогда говорить о столь некстати воскрешенном. Как же он вел себя по отношению к ней, которая была ему ближе всего по крови? Полный притворной веселости и оживления, улыбающийся и парадный, он продолжал играть свою императорско-шутовскую комедию. Уж так ли и впрямь ему нужно было притворяться, так уж ли он боялся сторожей, которые со всех сторон следили за ним, выставленным напоказ в этом госпитале восковых фигур, где все они жили под страхом суровых госпитальных правил? Уж не боялся ли он, с трудом выделенный из чьего-то безумия, чистый, излеченный и наконец-то спасенный, что его вновь могут развеять и низринуть в хаос?

Когда мой взгляд снова отыскал Бьянку, я увидел, что она прячет лицо в носовой платок. Гувернантка, пусто поблескивая эмалевыми глазами, обняла ее за плечи. Я больше не мог смотреть на боль Бьянки, чувствовал, что сейчас горло мне сожмет спазм рыдания, и потянул Рудольфа за рукав. Мы направились к выходу.

А за спиной у нас этот накрашенный предок, этот старец в расцвете лет продолжал рассыпать вокруг себя свои лучащиеся монаршие приветствия; в избытке рвения он даже поднял руку, чуть ли не посылал нам вслед воздушные поцелуи в недвижной тишине, которую нарушали только шипение карбидных ламп да тихий шорох дождя по полотнищу шатра; из последних сил он приподнимался на цыпочки, больной до самой сердцевины и, как все они, тоскующий по смертному праху.

В тамбуре нарумяненный бюст кассирши, сверкая бриллиантами и золотым зубом на черном фоне магических драпировок, обратился к нам с вопросом. Мы вышли в проливную, теплую от дождя ночь. Крыши, истекая водой, блестели, монотонно плакали водосточные трубы. Мы бежали сквозь плещущий ливень, освещенный горящими фонарями, что тихо позвякивали под дождем.