Петер Альтенберг - Венские этюды

Целые ночи хотел бы я слушать и считать их, с восьми часов вечера до восьми утра, нежно положив руку на твои мягкие кудри. А потом я бы тихонько отошел от твоей кроватки и сварил бы тебе овсяное какао, дал бы ему вскипеть три раза и вернулся бы с чашкой к твоей кроватке, и ждал бы твоего пробуждения, и сказал бы: „Добрый день, принцесса! Votre jeunesse est servie!!“ [27] Ваша молодость очаровательна! (франц.). Да, Розамунда, твое здоровье было бы для меня idee fixe, сладостной и мучительной. — Я с радостью отдал бы жизнь, чтоб вызвать краску у тебя на лице. На своих плечах нес бы я тебя через цветущие луга, на тенистых лесных полянках отдыхал бы с тобой и читал бы тебе вслух „Gribouillo“, „L’âne savant“, „Le Prince Chi-Chi“. Из моих глаз изливались бы целые потоки животворящей любви в твои милые голубые глазки, и в этом блаженном слиянии я пил бы мировую красоту».

Так сидел он в своем длинном застегнутом зимнем пальто и мечтал о ранней весне и был похож на эти обнаженные кусты с невероятно изогнутыми и переплетающимися ветвями, которые чуют в себе радостное пробуждение и силы на новую жизнь.

Чистый, ласковый воздух смывал и уносил всю лживую ткань, которой окутывают себя взрослые люди.

Это была весна…

На маленькой кучке песку топчется Розамунда…

Два раза ветер срывает с нее шляпу.

Она поправляет волосы…

Зонтиком чертит она фигуры на песке.

Маленький мальчик толкнул ее.

Удивленно поднимает она на него глаза.

Она ловит мячик… нет, она уронила его… Она целует свою гувернантку.

Усталая, она садится отдыхать…

В саду становится прохладно.

Все идут домой.

«Розамунда! Розамунда!»

Господин встал, медленно вышел из сада и углубился в темный город…

Он пришел домой.

Стол был накрыт к ужину.

На него повеяло буржуазным довольством и спокойствием.

Маленькая дочь его сестры выбежала к нему навстречу и бросилась ему на шею. Это была крепкая и розовая девочка, как ядреная вишня.

Она вся была цветущая, наливная — эта радость бабушки и надежда всей семьи.

Но он молча сел к столу, не обращая внимания на ядреную вишню.

«Ну что ты, право, какой! — сказала бабушка, — пойди сюда, мышка, дядя — злой. Оставь его!»

Он сидел, отдыхая от весеннего дня и спустив немного огонь в лампе, в то время, как бабушка надевала девочке перчатки на изнанку, чтоб развеселить ее.

«Бабушка, дядя злой!» — сказала внучка.

Бабушка не отвечала.

Отчего Цецилия улыбается, встречаясь со мной?!

Отчего и Берта улыбается?!

А ты, Камилла? Отчего же твое милое личико так неподвижно и печально при встрече со мной?!

Она… погибла…

Очеловечившись, мгновенно умирает Бог…

Обожествляясь, медленно возрождается человек!

Медленно… медленно.

Куда смотришь ты, Камилла, нежная, с золотисто-пепельными волосами?!..

Погружается ли взор твой, темный, усталый, в светлые дни детства твоего, когда в саду под яблонями ты сеяла цветы, когда цветы составляли твое счастье, были твоей любовью?!

Ты стояла в саду нежная, стройная, с тонкими белыми ручками и ножками, с ясным взором, — олицетворение чистоты; ты стояла среди цветов твоих, полная немого детского счастья…

И, глядя на тебя, стоявшую среди роз и гвоздики, полную немого детского счастья, ангел на небе горько заплакал.

А Бог, милосердый отец, спросил:

«Ангел, отчего ты плачешь?!»

И ангел указал вниз.

И увидал Бог большой, большой сад с плодовыми деревьями. Под каждым деревом рос цветок.

А маленькая девочка, нежная и стройная, с тонкими белыми ручками и ножками, с ясным взором, — олицетворение чистоты, — переходила от одного цветка к другому и нежно дотрагивалась до лепестков, до листьев, — полная немого детского счастья.

Она стояла в большом саду, прекрасная и одинокая, и в маленьком сердечке ее цвели розы и гвоздика.

А там, вдали, расстилалась жизнь, тяжелая, мрачная жизнь…

И Бог понял, отчего так горько заплакал ангел.

«Что вы себе закажете?»

Молодая женщина чувствовала себя немного усталой после театра. Всего больше ей хотелось бы теперь отдыхать, лежа в покойном кресле. Если б кто-нибудь тихонько расстегнул ей ботинки, осторожно распустил шнурки, вынул из головы все шесть светлых больших черепаховых шпилек и осторожно пропустил бы между пальцами ее золотистые волосы!

А вместо этого она должна, сидя на твердом кожаном стуле за столиком в ресторане, изучать меню.