Лоренс Даррел - Маунтолив

Затем — молчание, снаружи и внутри, и глаза его глядели светом, и дрожащие губы складывали в первый раз слова, всё те же самые, но только живые тепе и полные страсти. Ее вдруг пробила дрожь, она поняла, что теперь от него не спастись, что придется отдаться ему совершенно.

«Мелисса», — сказал он, победитель.

Они насладились друг другом медленно и мудро как старые друзья, потерявшиеся давным-давно, a потом нашедшиеся вновь среди унылых серых толп блуждающих по гулким эхом отзывчивому Граду. И вот — была Мелисса, которой он искал: закрыт глаза, открытый теплый, дышащий чуть слышно рот вырванная нежно из сна поцелуем, в розовом свете свечи. «Пора идти». Она, однако, прижималась к е телу все тесней и тесней, всхлипывая от усталости. Он поглядел на нее сверху вниз, она устроилась в изгибе его локтя.

«Ну, пророчица, что ты еще мне не сказала? — спросил он радостно и тихо.

«Чепуха, все чепуха, — отозвалась она сквозь сон. — У меня иногда получается угадать по руке характер — но будущее! Я не такая умная».

За окошком забрезжил рассвет. Он встал, внезапно и для себя самого, пошел в ванную, включил воду. Она хлынула сразу, настоящий кипяток, заполнив комнату клубами пара! Отель «Старый стервятник», собственной персоной; горячая вода в сей странный час, чего же боле. В мальчишеском каком-то возбуждении он позвал ее:

«Мелисса, эй, приди и раствори костей твою усталость, или я никогда тебя отсюда не выгоню. Он все думал, как бы переправить Дарли эти пятьсот фунтов, да так, чтобы скрыть источник благодеяния. Деньги соперника в любви от эпитафии на смерть старого копта — он и догадываться ни о чем подобном не должен!

«Мелисса!» — позвал он снова, но она спала.

Он поднял на руки бесчувственное тело и отнес ее в ванную. Уютно устроившись в теплой воде, она проснулась, развернулась понемногу, как один из тех чудных японских бумажных цветов, что открываются в воде. Она пошевелила в воде руками, распределяя роскошь тепла по маленьким своим полудетским грудям, и расцвела, все больше розовея, — бедра, плечи, живот. Персуорден присел на биде и, опустив руку в теплую воду, говорил с ней, покуда она совсем не проснулась.

«Ты слишком-то не залеживайся, — сказал он. — Дарли будет сердиться».

«Дарли! Пф! Он этой ночью опять отправился куда-то с Жюстин. — Она села и принялась намыливать руки и грудь, вдыхая изысканную негу мыльной пены, как вдыхают букеты тонких вин. Имя соперницы она произнесла с гримасой отвращения, злой и боязливой в то же время, настолько не вязавшейся с ней, настоящей, что Персуорден не мог не удивиться. — Такие люди — эти Хознани, — сказала она презрительно. — А Дарли, он верит им, бедняжка, ей верит. Она его просто использует. Он слишком хороший, слишком наивный».

«Использует его?»

Она включила душ, выпустив на волю добрых демонов пара, и кивнула, подняв к нему сморщенное — под жгучими струйками воды — лицо.

«Уж о них-то я знаю все».

«Что ты знаешь?»

Он ощутил внутри какой-то странный зуд, столь явный и властный, что даже и назвать-то его по имени непонятно было как. Она вот-вот перевернет весь мир его, как опрокидывают ненароком чернильницу или аквариум с золотыми рыбками. Улыбаясь влюбленно, стоя в облаке пара, как ангел, сошедший с небес, на картине эпохи барокко.

«Что ты знаешь?» — повторил он.

Мелисса разглядывала в карманном зеркальце трещинку в зубе, тело мокрое, все покрыто капельками влаги.

«Сейчас расскажу. Я была одно время на содержании у одного очень важного человека, у Коэна, очень важный человек и очень богатый. — Было в этом ее хвастовстве нечто трогательное. — Он работал с Нессимом Хознани и кое-что мне рассказывал. А еще он говорил во сне. Он уже умер. Я думаю, его отравили, он слишком много знал. Он помогал переправлять оружие на Ближний Восток, в Палестину, для Нессима Хознани. Очень большие партии. Он говорил: „Pour faire sauter les Anglais!“ [75]— Она вытолкнула эти слова с интонацией мстительной, а потом, чуть подумав, добавила: — Он делал так. — Было нечто гротескное в том, как она изобразила повадку Коэна собирать в щепоть пальцы, целовать их и махать ими в воздухе. — «Tout а toi, John Bull!»» [76]— Лицо ее сморщилось, исказилось, пародируя злобу мертвого еврея.

«Одевайся», — сказал Персуорден шепотом.

Он ушел в другую комнату и некоторое время стоял, тупо глядя в голую стену над книжной полкой. Было такое ощущение, словно весь этот Город обрушился вдруг ему на голову.

« Вот почему я не люблю Хознани, — крикнула из ванной Мелисса другим совершенно, как у базарной торговки, бесстыжим — на взвизге — голосом. — Они не любят англичан, а делают вид, что любят».