Лоренс Даррел - Маунтолив

Потом была еще целая лекция о коптах, об их истории, о печалях, так сказать, без радостей, — не стану тебя утомлять, ты ведь наверняка все это знаешь. Но говорил он с тихой такой, если не сказать затаенной, яростью, заинтересовавшей меня, и весьма, — по контрасту с одним нашим с тобой старым знакомым по имени Нессим, он еще спокойный такой, сдержанный, мягкий, помнишь его, да? Позже, когда я познакомился с его матерью, я понял, откуда ветер дует; она и есть основная движущая сила сей мечты об утраченном рае, по крайней мере, мне так показалось. А Нессим все говорил, говорил. «И европейцам — французам, англичанам — тоже незачем нас опасаться. Мы любим вас, и тех и других. Наша современная культура построена по английским и французским образцам. Мы не просим ни помощи, ни денег. Мы патриоты Египта, но мы прекрасно знаем, что такое арабский национализм, насколько он дик и фанатичен, а потому недалек тот день, когда между вами и арабами возникнут проблемы куда как серьезные. Они уже заигрывают с Гитлером. Мы, меньшинства, в опасности, и чем дальше, тем больше. Единственное, на что нам остается надеяться, что процесс сей будет приостановлен, хотя бы даже и война послужила тому причиной, и вы получите повод вернуться назад, на прежние позиции. В противном случае нас экспроприируют и превратят в рабов. Но мы все же надеемся на вас и на французов. Да и вы в нас заинтересованы; подумай сам, маленькая, но очень сплоченная группа богатейших наших банкиров и предпринимателей могла бы оказать на внутреннюю ситуацию влияние, никоим образом не сопоставимое с процентной численностью коптской общины. Мы ваша пятая колонна в Египте, братья христиане.Еще год-другой, движение наше наберет силу, и мы сможем при случае вполне уверенно нажать на ключевые финансовые и промышленные рычаги — как это пригодилось бы вашим внешнеполитическим ведомствам. Потому я и ждал с таким нетерпением встречи с тобой, ведь для Англии мы — плацдарм на Востоке, дружественный анклав в регионе, который день ото дня относится к вам все более враждебно». И он откинулся в кресле, выдохнувшись окончательно, но с улыбкой.

«Я понимаю, конечно же, — сказал он, — что ты, ко всему прочему, лицо официальное. Пожалуйста, держи все в тайне, прошу тебя как друга. Египтянам нужен только повод, чтобы начать экспроприацию — конфисковать миллионы, которые мы контролируем; может быть, кое-кого из нас даже и убить. Они не должны ничего о нас знать. Вот почему мы и собираемся тайно, и движение организуем так медленно, с такой осторожностью. Ошибок быть не должно, сам понимаешь. Персуорден, дорогой ты мой. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что ты нисколько не обязан принимать мои слова на веру, без доказательств. И я намерен предпринять шаг весьма необычный. Послезавтра — Ситна Дамьяна, и у нас назначена в пустыне встреча. Я бы очень хотел, чтобы ты поехал туда со мной, сам бы посмотрел, послушал, сделал бы собственные выводы и о составе движения, и о его намерениях. Пройдет совсем немного времени, и мы сможем принести здесь Англии большую пользу; я хочу, чтоб англичане поскорей это поняли. Ты поедешь?»

Поеду ли я!

Я поехал. И понял, вернувшись, что до той поры Египта не видел и не знал — настоящего Египта, скрытого от нас за удушливым зноем городских улиц, за роскошными гостиными, за виллами банкиров, где на веранды залетают брызги моря, за Фондовой биржей, за Яхт-клубом, за мечетью… Но погоди покуда.

Выехали мы по холодку, по хрустально-розовой заре и прокатились немного вдоль по дороге на Абукир, прежде чем свернуть от побережья вглубь; затем по пыльной грунтовой дороге мимо пустынных проселков, каналов и заброшенных просек в осоке, вырубленных когда-то пашами, чтобы добраться до охотничьих хаток на озере. В конце концов машину пришлось оставить, но здесь-то нас и дожидался младший Нессимов брат — троглодит с gueule casseeee [44], ломанолицый Наруз. Слушай, какой контраст составляет этот черномазый крестьянин рядом с Нессимом! А силища какая! Я просто глаз от него оторвать не мог. В руках он вертел великолепный кнут из позвонков гиппопотама и обтянутый бегемотовой кожей — настоящий курбаш. Я видел, как он снимал им стрекозу с цветка с пятнадцати шагов; потом уже в пустыне он загнал дикую собаку и разрезал ее на части в два удара. Он ее в буквальном смысле слова расчленил двумя ударами, ничего себе игрушка! Итак, мы сели в седла и поехали к дому в мрачноватом молчании. Ты ведь тоже там был, лет сто назад, если я не ошибаюсь? Состоялись официальные дружеские переговоры с матерью семейства, чудаковатая такая баба, с ног до головы закутанная в черное, а сверху еще и чадра; но властная — этакая вдовствующая императрица в изгнании, великолепный английский и голос надтреснутый, спекшийся какой-то, как будто вот-вот сорвется в истерику. Красивый голос, но странный, весь как на грани, на лезвии, лучше не скажешь — голос отца-пустынника (или сестры-пустынницы?). Не знаю. Вроде бы сыновья должны были отвезти меня в пустыню, в монастырь. Вроде бы Наруз должен был держать там речь. Первый его опыт — так сказать, премьера. Не скажу, чтобы косматый туземец произвел на меня впечатление оратора. Челюсти работают безостановочно, на висках ходят жилы! Я, помню, подумал, что во сне он просто обязан скрежетать зубами. И при всем при том — голубые глаза, чистые, как у девочки. Нессим к нему очень привязан. И, Бог ты мой, какой наездник!