Лоренс Даррел - Маунтолив

«Мне часто рассказывали об этом доме, — сказал Нессим с куртуазнейшей из мин, — те избранники судьбы, которым посчастливилось бывать здесь по делу ли, удовольствия ли ради».

«Я работаю, — сверкнул глазом Мемлик, — исключительно по вторникам. В прочие же дни недели здесь собираются мои друзья».

Нессим не остался глух к недоброму намеку: вторник для мусульманина самый неблагоприятный день, ибо во вторник Бог создал все, что ни на есть на земле дурного. В этот день казнят преступников; никто не осмелится жениться во вторник, ибо есть на то поговорка: «Во вторник женился, во вторник и вздернули его». Говоря словами Пророка: «Во вторник создал Господь тьму кромешную».

«К счастью, — ответил с улыбкой Нессим, — сегодня понедельник, день, когда созданы были деревья». — И изящно перевел разговор на великолепные пальмы, кивавшие лохмато за окном: этот поворот сломал лед и заслужил восхищение публики.

Ветер переменился, и после получаса несвязной общей беседы разошлись раздвижные панели в дальнем конце залы: собравшихся пригласили к ужину, накрытому на двух больших столах. Комната была убрана великолепными цветами. Здесь, за дорогими деликатесами Мемликовой вечерней трапезы, огонек дружелюбного оживления стал чуть более внятен. Один-два человека сказали тосты, Мемлик же, хоть ничего и не ел, ходил не торопясь от места к месту, тихо проговаривая сдобренные едва заметными смыслами любезности. Нессим сидел в углу, Мемлик подошел к нему и сказал без затей и весьма дружелюбно:

«Я, собственно, хотел увидеться именно с вами, Хознани».

«Большая честь для меня, Мемлик-паша».

«Я видел вас на приемах, но у нас нет общих друзей, которые могли бы нас представить. Очень жаль».

«Очень жаль».

Мемлик вздохнул и обмахнулся мухобойкой, сославшись мимоходом на душную ночь. Потом сказал тоном человека, ведущего с собой какой-то тайный спор, тоном почти неуверенным:

«Господин мой, Пророк сказал, что великая власть влечет за собою великих же врагов. Я знаю, вы человек весьма влиятельный».

«Власть моя ничтожна, но врагов у меня хватает».

«Очень жаль».

«И в самом деле».

Мемлик перекинул вес на левую ногу и ковырнул задумчиво в зубах, затем продолжил:

«Я думаю, мы очень скоро придем к взаимопониманию».

Нессим отвесил вежливый поклон и молчал, покуда хозяин дома глядел на него, весь раздумье, и дышал ровно и тихо ртом. Мемлик сказал:

«Когда им приходит охота кляузничать, они являются ко мне, и головы у них как фонтаны, где кляузы вместо воды. Это меня утомляет, но порой выходит так, что мне приходится защищать интересы кляузников. Вы успеваете за моей мыслью?»

«Вполне».

«Бывают минуты, когда я не связан и могу не совершать определенных действий. Но бывают и другие, когда я эти действия совершить обязан. В подобных случаях, Нессим Хознани, мудрый человек уничтожил бы повод для кляуз».

Нессим грациозно склонился и снова смолчал. Развивать диалектику раскладов и сил не имело смысла до тех пор, пока предложенный им ранее подарок не будет принят. Мемлик это, очевидно, почувствовал и, вздохнув, направился к соседней группе гостей; ужин вскоре закончился, все вернулись в приемную. Здесь Нессимов пульс забился быстрее, ибо Мемлик взял со столика со вкусом упакованную книгу и извинился перед гостями, сказав:

«Я должен сравнить ее с теми, что у меня наверху. Шейх — он сегодня из Имбаби — скоро будет. Садитесь, располагайтесь поудобней. Я скоро присоединюсь к вам».

Он вышел. Потекла ленивая беседа, в которой Нессим участвовал по мере сил, чувствуя, что сердце у него бьется в совершенно ином, и неудобном, ритме; когда он поднес к губам сигарету, пальцы дрожали. Чуть погодя двери открылись опять, впустив в комнату старого слепого шейха, духовного наставника на сегодняшнюю Ночь Господню. Собравшиеся окружили его — рукопожатия, комплименты. А следом вошел и Мемлик, и Нессим увидел, что руки у него пусты: он еле слышно прошелестел благодарственную молитву и вытер лоб.

Собраться снова — привычно и быстро. Он стоял чуть в стороне, кучка одетых в темное джентльменов теснилась вокруг слепого старого проповедника, чье безучастное, лишенное всякого выражения лицо поворачивалось от голоса к голосу, словно прибор, построенный нарочно, чтобы улавливать любой звук; надмирная отстраненность абсолютной веры, тем более самодостаточной и цельной, что ее предмет неподотчетен разуму. Руки шейх соединил на груди; скромный, как спартанский мальчик, полный кинетической красоты человек с душой, принесенной по обету Богу.