Сомерсет Моэм - Сотворение Святого

Свечи едва теплились, странные пятна света и тени мельтешили на лицах мертвых.

Глупец! Его любовь оставалась такой же сильной, как и прежде, но он боролся с ней всеми силами своей слабой воли. Для Джорджо Джулия превратилась в воплощение зла: отняла юность, мужество, честь, силу, ему казалось, что ее поцелуи унижают его, и, покидая ее объятия, он ощущал злобу и ненависть. Он клялся никогда больше не прикасаться к ней, но всякий раз нарушал клятву. Ее же любовь оставалась прежней — страстной, даже бессердечной. Джулию не волновало, что она пожирала его, главное — она любила. Ради нее он мог загубить свою жизнь, потерять душу. Она готова была жертвовать всем ради любви.

Джорджо опять сбежал, и она вновь обратила свой взор на меня. Возможно, пожалела за мою боль, может, решила, что моя любовь в какой-то степени заменит его. И мы поженились. Теперь она мертва, и я могу приписывать ей добрые намерения. Она, возможно, собиралась хранить мне верность, думала, что любит меня, и высоко чтила мою честь. Возможно, она пыталась, кто знает? Но любовь… любовь нарушит все клятвы и обеты. Любовь переломила ее, переломила его. Я не знаю, Джулия послала за ним или он, мучимый страстью, сам приехал к ней. Это случалось так часто, и случилось вновь. Они забыли обо всем, отдали себя любви, которая убивает…

Долгие часы я думал обо всем этом, и свечи догорели.

Наконец я почувствовал прикосновение руки к моему плечу, услышал Фабио.

— Господин, скоро утро. — Я встал, и он добавил: — Они положили его в часовню, не спросив вашего разрешения. Вы не сердитесь?

— Они поступили правильно.

Он замялся, потом спросил:

— Что мне делать?

Я смотрел на него, не понимая.

— Он не может оставаться здесь, и она… ее надо похоронить.

— Отвези их в церковь и похорони в усыпальнице, которую построил мой отец… вместе.

— Мужчину тоже? — переспросил Фабио. — В вашей семейной усыпальнице?

Я вздохнул и с грустью ответил:

— Возможно, он любил ее сильнее, чем я.

Произнеся эти слова, я услышал рыдание у своих ног. Мужчина, которого я не заметил раньше, взял мою руку и поцеловал. Я почувствовал, что она стала влажной от слез.

— Кто ты? — спросил я.

— Он был моим господином, и я его любил, — ответил стоявший на коленях мужчина, его голос дрожал. — Я благодарю вас за то, что вы не выбросили его, как собаку.

Я посмотрел на него и пожалел: так велико было его горе.

— Что ты теперь будешь делать?

— Не знаю. Я сорванный лист, который уносит ветром.

Я не знал, что ему и сказать.

— Возьмите меня в слуги. Я буду очень преданным.

— Ты просишь об этом меня? Разве ты не знаешь…

— Знаю! Вы забрали его жизнь, с которой ему не терпелось расстаться. Вы оказали ему услугу, а теперь достойно хороните, и за это я вам благодарен. Это ваш долг передо мной. Вы лишили меня одного господина, так дайте мне другого.

— Нет, бедный ты мой! Слуги мне теперь не нужны. Я тоже чувствую себя щепкой, которую несет по бурному морю. И для меня все кончено.

Я еще раз посмотрел на Джулию, а потом вернул на место белую материю — укрыл их лица.

— Приведи мою лошадь, Фабио.

Через несколько минут она уже ждала меня.

— Вы кого-нибудь возьмете с собой?

— Никого!

Когда я вскочил в седло и собрался тронуть лошадь с места, он спросил:

— Куда вы теперь?

И я искренне ответил:

— Это известно только Богу!

С каждой минутой я удалялся от города. День только начинался, все вокруг было холодным и серым. Ехал я бесцельно, куда вела дорога, по равнине, к виднеющимся на востоке горам. Солнце поднималось все выше, впереди я видел реку, вьющуюся среди полей по ровной, как стол, земле. Тут и там попадались небольшие рощи. Я проезжал мимо деревенек, однажды вроде бы услышал колокольный звон. Остановился в какой-то харчевне, только чтобы напоить лошадь, и поспешил дальше — не мог видеть людей. Утренняя прохлада ушла, и под жарким солнцем мы тащились по уходящей к горизонту дороге. Лошадь начала потеть, за нами поднимались клубы белой пыли.

Около полудня я остановился в придорожной гостинице. Спешился, отдал лошадь конюху, вошел в зал. Хозяин предложил заказать что-нибудь из еды. Есть я не мог. Заказал вина. Мне его принесли, я налил немного, пригубил. Поставил локти на стол и зажал голову руками, словно она разламывалась от боли.

— Мессир?!

Я поднял голову и увидел францисканского монаха, стоящего у моего столика. С мешком на спине. Я предположил, что он собирал еду.